Между тем отношения мои с его сестрой усложнялись, и происходило это на виду у класса. По нынешним школьным нравам странно, что нас не дразнили. Воронцова была так сказать, стороной пассивной, она лишь принимала мою любовь, принимала, правда, не равнодушно – её не могло не тронуть столь бурно и непрерывно высказываемое чувство, но любопытно, что все это не удивляло и не смешило моих товарищей. Когда произошли первые в истории котельничских школ выборы классных старост- их называли тогда председателями,- меня избрали на этот высокий пост и Воронцова вместе со всеми весело за меня голосовала. Совершенно не помню, в чем заключались мои председательские права и обязанности, зато отлично помню, как на следующих выборах уже через месяц, ( процедура это в те времена была в новинку и потому – в охотку), меня также единодушно выбрали классным уборщиком, и Воронцова не без лукавства поднимала за моё новое избрание свою милую руку…
Но этот удар по самолюбию и тщеславию я пережил легко, вот другой удар пришелся прямиком в сердце.
В нашем классе учился серб-беженец, поселившийся в Котельниче во время Германской войны Он был постарше нас, своих одноклассников, но охотно с нами играл и хорошо говорил по- русски. У меня с ним сложились особенно добрые отношения; когда мы на переменках воевали с соседним классом, этот высокий, плечистый парень сажал меня на плечи и мы этаким двухэтажным танком легко пробивались через ряды противника. Оказалось, что он живет в одном доме с Воронцовой и по-братски, чуть не по- отечески к ней относится,- к ней, ко мне и к нашей, вернее, к моей, любви. Однажды он позвал меня на площадку лестницы ( школа помещалась н втором этаже) взволнованно сообщил, что Воронцова поделилась с ним своими сомнениями.
- Что мне делать? Я люблю Борю Изергина, но мне нравится и Рахманов…
Да, это был жестокий удар! Случаются же такие невероятные совпадения: любит не кого иного, а Изергина! Изергин сидит со мной на одной парте, это славный и слабый мальчик, которому я симпатизирую, которого опекаю, стараюсь уберечь от влияния третьего нашего однопартника, Киселева, насмешливого, циничного, развитого мальчишки умеющего хорошо рисовать. Но как я раньше не замечал чувства Воронцовой к Изергину, не замечал, что она нежно смотрит на него, называет его Борей, а меня – Рахмановым? Да, я был слеп, слеп, теперь прозрел. Но если я хочу быть человеком,, я должен проявить благородство- отступить в сторону. А то и покровительствовать их любви…
И тут начались мои мучения. Любовь не слабела, наоборот, усиливалась, я ничего не мог с собой поделать. Вся жизнь, все уроки, все перемены, все, чем я занят был дома и в школе, было посвящено Воронцовой.
Урок пения. Раз в неделю приходит к нам в класс отец Яковенко. Почему отец? Потому что он дьякон из Никольской церкви. Это тихий, добрый человек, по происхождению- украинец, под звуки его скрипки мы с увлечением поем малороссийские песни.
-Виют, витры, виют буйны…- старательно вывожу я, не спуская глаз с Воронцовой, для чего приходится выкручивать себе шею, - Воронцова сидит чуть позади меня. Я вижу, что она тоже поет, вижу, потому что голоса её не слышно, как, впрочем, не слышно и моего: солирует, царит над хором сильный, красивый голос деревенского парнишки( забыл фамилию), конопатого, рыжего, и, несомненно, отмеченного певческим даром.
Урок рисования. Наш учитель- Василий Александрович Евсеев- высокий, худой, кудрявый, любитель выпить, с которым все время что-нибудь приключается. городе, помню, со смехом рассказывали, как он умудрился попасться навстречу председателю уездного исполкома в самом что ни на есть неприглядном виде- на четвереньках. Предуика хорошо знал оформителя первомайских праздников, творца плакатов и шаржей ан империалистов и не утерпел, чтобы не спросить:
-Куда направился, Василий Александрович?
Евсеев приподнял голову, снизу вверх, исподлобья посмотрел на предуика и спокойно ответил:
-С-спешу на отдых.
Как и отец Яковенко, Василий Александрович всегда с нами добр, и мы этим не злоупотребляем, не устраиваем бедлам, как это нередко бывает, когда педагог чересчур снисходителен- мы усердно рисуем. И вдруг я не верю своим глазам: тихая Воронцова, заговорщически мне улыбнувшись, делает вид, что хочет уколоть сзади булавкой нагнувшегося над партой учителя…