-Да, -сказал я.
Весь вечер я размышлял: рассказала ли Капа Лиз о своем поцелуе? Мне хотелось, чтобы рассказала.
Но ничего не переменилось. Отношения наши зашли в тупик. Правда, я как-то в школе, перед уроком спрятал шубку Воронцовой. Спрятал за самую дальнюю парту, за которой никто не сидел. Воронцова, чувствуя свою власть надо мной,( несмотря на всю свою скромность,), заставила меня найти, достать и подать ей шубку, как подают взрослым. Шубка была синяя, с маленьким лисьим воротником, и я до сих пор чувствую её невесомость.
Вот и кончилась зима 1918-1919 года. Весной, уже в солнечные, пригретые солнцем дни, когда улицы из снежно-белых, с укатанными леденистыми колеями, стали желтыми от вытаявшего, зимнего и свежего, только что оброненного конского навоза, мы всей семьей выходили на сбор этого драгоценного удобрения для тети Аниных огурцов. Больше всего навоза было на Нижней площади, оставалось от Алексеевской ярмарки,- и на Соборной площади, служившей постоянным, в продолжение всего года, городским рынком.
Нижняя площадь находилась близко то нашего дома, я чувствовал себя на ней по-хозяйски вольно, тем более, что она прилегала к железной дороге, которую я любил почти также, как и реку. Соборная площадь была чужой, но зато на неё выходил окнами дом, в котором жила Воронцова, и, сгребая в кучи золотистый навоз, я испытывал сложные чувства: в те трудные годы вокруг все работали, а меня с самого раннего детства приучали не быть баричем,- и все-таки ложный стыд немного тревожил, я боялся, что Воронцова увидит в окно, как я вожусь с навозом…
Весной в кинотеатре «Художественный», помещавшемся рядом с её домом, загорелась кинобудка. Это случилось днем, не во время сеанса, и пострадавших не было, но честь честью приехали пожарные, сбежались охотники качать воду и просто зеваки. Прибежал и я –спасать Воронцову,- но так её и не видел: из их дома не успели начать вытаскивать вещи, как пожар потушили.
Наступил июнь, занятия в школах кончились началась разлука.На первых порах я её остро чувствовал, меня все тянуло к дому Воронцовой. Даже лечение зубов отчасти скрашивало, что врач живет в том же доме и где-то за стенкой – о н а. Путь к реке также пролегал мимо воронцовского дома. Белая краска обшивки которого сошла от времени и непогоды, и стали отчетливо видны следы от сучков и шпаклевки. Но сколько я ни вглядывался в окна на втором этаже рядом с зубоврачебным кабинетом, никогда Воронцовой не видел.
Лето. Много читаю. Библиотекари, студент и курсистка, красивые, молодые, явно друг другу нравятся, - я желаю им счастья… и желаю его себе с Воронцовой. Библиотекарь Борис Авенирович затеял рукописный детский журнал. По его совету избрали меня редактором. Я было горячо взялся, убеждал знакомых и малознакомых читателей писать рассказы, стихи. Потом остыл. Воронцова, с которой я надеялся встречаться в библиотеке и в конце лета вручить ей красивый, интересный журнал, ни разу не пришла… Так и не вышло ни одного номера журнала. Даже названия ему не придумал.
Лето взяло свое, и я понемногу забыл Воронцову.
Осенью все переменилось. Гимназии- и мужскую и женскую -ликвидировали, высшие начальные- тоже: вместо них появилась Единая трудовая школа 1-й и 2-й ступени. Наш класс Гапсальского училища засчитали за два класса гимназии, поскольку у нас учили лучше, и учеников разбросали по разным школам,- со мной не оказалось почти ни одного прежнего ученика.
С половины зимы появилась Воронцова. Но на что она была похожа! Она была больна, очень больна. Серое лицо, худоба, жидкие волосы,- куда подевались её золотые косы? Она куталась в старый пуховый платок, вечно дрожала, даже за партой иногда сидела в той самой шубке, которую я когда-то прятал., а потом- подавал: сейчас сукно залоснилось, воротничок облез, должно быть, Воронцова и дома сидела в ней или лежала. Но главное- переменился её взгляд. Это был теперь взгляд взрослой, нет- постаревшей женщины, понимающей, что она потеряла все: здоровье, миловидность, внимание окружающих. Правда, из всех её одноклассников остался лишь я да еще две-три девочки, не близкие её подруги. Изергина вообще уже не было в Котельниче.
А я разлюбил Воронцову. Мне было её жаль, но присутствие её меня тяготило. Я избегал её ищущего взгляда, её болезненной, жалкой улыбки, старался держаться поодаль и был доволен уж тем, что никто не знает или не помнит о моей прежней любви к этому несчастному существу. Прежде меня трогало до слез, что её мать умерла, что она сирота, а теперь и она на моих глазах чахла от той же болезни( кто-то сказал мне, что чахотка наследственная). И сейчас презирал себя за то, что не в силах заставить себя быть ласковым и внимательным- подойти, сказать несколько слов… Повторяю. Особенно я стеснялся других: а вдруг догадаются!(Почему, почему мы бываем такими жестокими!)