Жалко, не сохранился у меня номер иллюстрированного журнала «Солнце России», на цветной обложке которого изображен шестилетний Вилли Ферреро, дирижирующий большим симфоническим оркестром. Этот мальчик, помню, возбудил у меня восхищение и зависть, - зависть не к славе: меня поразило, что чуть не сотня взрослых мужчин, усатых и бородатых повиновались моему однолетке в бархатных коротких штанишках и с широким бантом на шее. Мог ли я предполагать, что лет через сорок увижу его за дирижерским пультом в большом зале Ленинградской филармонии и многие оркестранты будут значительно нас моложе…
Кстати, финал «Болеро», Равеля, его последняя нота, прозвучал у Ферреро как-то по-новому: оркестр словно взвыл перед тем. как смолкнуть. А может, это мне показалось- я ждал от бывшего вундеркинда чего-нибудь неожиданного… Среднего роста, подвижный, худощавый, изжелта -смуглый, - таким я увидел Вилли Ферреро в 1952 году.
Но вернусь к скрипке. После революции скрипка снова возникла, когда я поступил в Гапсальское училище; тот самый дьякон, который учил Верещагина, учил нас пению, вторя нам и себе на скрипке.Владел он смычком умело, но с австрийцами сравниться все же не мог и увлечь меня желанием самому взять в руки инструмент тоже не мог. Я лишь однажды слышал профессионального скрипача- солиста. В Котельниче дал концерт молодой «свободный художник» ( таково тогда было звание окончивших консерваторию)- худенький пышноволосый брюнет, который в моменты наибольшей экспрессии буро откидывал свои черные как смоль, как вороново крыло(так писали в старых романах) тяжелые кудри, что, по правде сказать, мне немножко мешало, казалось искусственным. Уж очень велик был контраст с тишайшим и благолепнейшим, кротким, аки голубь, отцом Яковенко…
Зато в эти же годы я имел счастье слушать отличного пианиста. В городе появился талантливый музыкант - статный, красивый моряк Люминарский. Он давал уроки игры а рояле моей дальней родственнице, готовившейся к консерватории, и случалось, что целыми вечерами я слушал, как он исполнял у нее на дому клавир опер Вагнера. Мне не только не было скучно, но я ещё бегал днем в пустой летний театр, где Люминарский играл для себя; с тех пор я никогда не устаю слушать рояль. Конечно, в фортепьанном переложении я не мог угадать властных труб, тромбонов, валторн. Всего вагнеровского роскошества духовых («духовенства», как их шутливо зовут музыканты).Не мог я услышать и пронзающих насквозь скрипок его вступлений и интермедий к «Лоэнгрину» и «Тристану и Изольде»- все это я узнал много позже. И все же я испытал то предчувствие большой музыки, за которое после не раз мысленно благодарил неведомо откуда взявшегося и неизвестно куда исчезнувшего военного матроса Люминарского: занесло и унесло ветром тех лет, как было тогда со многими.
Так, исчезла сперва из Котельнича. а потом из жизни и Леля Шляпкина, красивая, чуть полноватая девушка со смуглым румянцем, темными сросшимися бровями и тяжелыми косами до колен: поступила в Московскую консерваторию и через год умерла от скарлатины или дифтерита. Кажется, уже тогда я. двенадцатилетний, подумал, как странно! Кругом тиф, испанка, голод, война, и все это прошло мимо цветущей, веселой и, как говорили, на редкость одаренной Лели; больше того- она в Москве, занимается любимым искусством, может, скоро станет знаменитой артисткой; и вдруг- раз! -её уже нет! Разумеется, я не знал, что такие мысли люди зовут философией… пусть не научной, житейской, но все же!
Реально в моей жизни скрипка появилась лишь в 1923 году, когда жить стало уже полегче и когда я учился в предпоследнем классе средней школы. Что в скрипке воплощалась именно папина мачта, о том свидетельствовали факты. К папе пришел знакомый лесничий, изредка наезжавший из вятской или нижегородской глубинки, крупный, добродушный мужчина. Совсем между прочим он рассказал, что у его сестры, живущей в Котельниче завалялась никому не принадлежащая, никому не нужная скрипка. Папа сразу загорелся купить её или арендовать, Виктор Иванович охотно взялся посодействовать. Уже через день мы с мамой пришли к Клавдии Ивановне Зыриной, симпатичной пожилой женщине. Действительно, в её комнате на стене висела скрипка.
Пожалуй, мне сейчас трудно определенно сказать, с каким чувством я на неё смотрел, - кажется, это была смесь восхищения и страха. Восхищения- потому что скрипка была, без сомнения, красива: эта изящная, элегантная, изысканная, капризная, почти фантастическая, а на деле, несомненно, оправданная каким-то музыкальным законом, выверенная веками, форма; эта блестящая, светло-коричневая, с отливами, переливами, с двумя змеевидными, похожими на французское S, узкими прорезями верхняя дека (я уже знал, как и что называется ); этот черный гриф, эта шейка, на изогнутом конце, на головке которой торчали колки, натягивающие четыре струны- приму, басок и две средних, не имевших иного названия, кроме издаваемых нот ля и ре первой октавы… А что же внушало страх? Хрупкость и беззащитность этого прекрасного инструмента: возьмешь - и уронишь, упадет- и рассыплется!