В шестнадцать лет, в год окончания школы, я стал почитывать и философов, тех, что писали поострее и поэффектнее - Ницше, Штирнера, Шопенгауэра,- выбрав их как бы по принципу эпатажа. Собственно, кого я дразнил - родителей, товарищей, библиотекарей? Нет, товарищи и родители знать не знали про мои «философские интересы», библиотекари были в общем – то безразличны, - впрочем, Зоя Петровна иногда удивленно и неодобрительно качала головой, но молчала. Не исключено, что я больше дразнил самого себя: привык с детства к гуманным жизненным правилам - и вдруг столкнулся с жестокими парадоксами, высказанными в яркой, щегольской форме; чего стоил один «Так говорит Заратустра», а говорит он действительно красиво! Это я теперь нахожу в его речах и риторику, и безвкусицу. И просто переливание из пустого в порожнее, а тогда… Полагаю даже, что в моих увлечениях содержалась даже немалая доля игры: вот я уже большой, вот я читаю такие книги, о каких знакомые мне взрослые и не слыхивали.
Правда, в ту пору я уже открывал для себя великого писателя и философа - Достоевского, и уж тут мои изумление и восторг были самыми искренними. Подумать только: после пройденных в школе «Бедных людей», которые показались мне, скорее, бедненькими, ничем не затронули воображение, вдруг прочесть за одно лето все главные романы Достоевского,- это ж не просто лето, это эпоха!
Как – то под вечер. Сидя с книгой на деревянном крылечке нашего уездного дома, но мысленно находясь далеко отсюда - в зловещем карамазовском доме, я услышал знакомый голос.
-Лёня, что вы читаете?- поинтересовался проходивший мимо ветеринарный фельдшер Чеснок и, узнав, осуждающе сказал: - Как это вам позволяют читать такую сальную книгу?
Когда-то я страстно негодовал на захаровских гостей, смеявшихся над «Записками сумасшедшего» Гоголя, сейчас я позволил себе лишь снисходительно пожалеть симпатичного, увы, заблуждающегося Ивана Михайловича. Вслух я ему ничего не сказал, и правильно сделал.
…И все-таки, все-таки Аксаков и Диккенс оставались моими любимцами и тогда, когда вовсю читались Достоевский, Толстой, Чехов, Бунин, Гамсун, Стендаль (не говоря уже о кратковременном остреньком интересе к Ницше), пьесы Гауптмана и Ибсена, а позже - многотомные эпопеи высокочтимого мною и сейчас Томаса Манна. Остаются они среди перечитываемых любимцев и нынче, особенно, когда прихворнешь… Верно писал Мандельштам в «Шуме времени»: «Да, уж тем книгам, что не стояли в первом книжном шкафу, никогда не протиснуться в мировую литературу, как в мирозданье» Насчет мирозданья он, возможно, перехватил, но что «книжный шкап раннего детства - спутник человека на всю жизнь»- совершено верно. Правда, он говорил это не в прямом смысле как известно, Мандельштам был скиталец, кочевник, шкафов с собой не возил, ну а мне посчастливилось: некоторые уцелевшие от пожара книги из отцовской библиотеки перебрались потом из провинции ко мне в Ленинград, и, скажем, Гоголь, Чехов с отцовскими инициалами на кожаных корешках стоят теперь на моих полках.
Уездная мозаика.
Две учительницы.
В 1917 году, в начале марта по старому стилю, я послал отцу письмо, которое начиналось такими словами: «Милый папа, царя больше нет! Ура!!»
Разумеется, я не смог подробно описать революционные события в школе и в городе, девятилетнему автору это было трудновато, а произошло на моих глазах следующее.
Перед началом уроков, когда в обычные дни все три класса, собравшись вместе, пели хором «Спаси, господи, люди твоя», старшеклассники вдруг сорвали со стены царский портрет и с криком: «Долой Николашку!» засунули его за шкаф. Возмущенная таким небывалым поступком, наша учительница сказала, что государь сам пожелал отречься и теперь на престол взойдет цесаревич Алексей. Выслушав это, ученики весело разорвали на мелкие кусочки изображение всего семейства- царя, царицы, четырёх дочерей и мальчика в матросском костюмчике; портрет царя был извлечён из-за шкафа и брошен в уборную. Тогда учительница заперлась в своей комнате (она жила при школе) и громко плакала до конца урока и всю первую перемену.
-Слышите, какая она монархистка!- переговаривались ученики. Впрочем, для нас это не было новостью, - мы могли также назвать её шовинисткой, если бы знали такое слово: она часто читала нам о немецких зверствах, о православном русском воинстве, непрестанно одерживавшем победы одна за другой под верховным командованием самого государя.