Многое в этой семье для меня было странно, может быть потому я её и запомнил, несмотря на то, что старался бывать там как можно реже. Например, я узнал, что где-то в дальней комнате, в недрах дома живет чахоточный брат хозяина, Ананий Ксенофонтович, которого я ни разу не видел и который является его как бы политическим противником. Рассказывали, что в 1905 году, еще будучи учеником реального училища в Вятке, Ананий Татаринов состоял в революционном кружке, изучал «Капитал» Карла Маркса, печатал на гектографе прокламации и карикатуры, распространял листовки в местном театре и других общественных местах, а главное- принял участие в декабре в вооруженном восстании, засев вместе с несколькими молодыми людьми на городской водокачке. После отбытия тюремного заключения Ананий Ксенофонтович вернулся в Котельнич. Не знаю, повлияло ли его прошлое на сравнительно мягкое отношение революционных властей к его брату в двадцатые годы.
Что касается самого Лаврентия, то, почуяв в конце двадцатых годов новые перемены, сулившие ему новую опасность, он уехал, на сей раз со всей семьёй; никогда больше я не встречал и его, ни хромого Володю, ни глухонемого Бориску. А дом цел, не сгорел в 1926 году, только, как многие старинные дома, посерел, обветшал, заметно стал ниже, особенно рядом с поднятым, выровненным и заасфальтированным шоссе, по которому катят, грохочут, пылят сотни машин, грузовых, легковых, и все мимо бывшей татариновской виллы. На стенах её нашиты заплаты, как когда-то на пиджаке Татаринова, но они не фальшивые- дом своё отжил. Ему не подняться.
Дураки.
Я никогда не мог понять, почему в нашем маленьком городе было так много городских сумасшедших. Правда, никто их не называл сумасшедшими, говорили ласково- дурачок, дурочка.
Двое из них, дурачок и дурочка. Были просто излишне старательны. Городок расположен в котловине между горами, деревянные мостки (их уважительно называли тротуарами) и перед каждой ступенькой, спускаясь с горы или поднимаясь на гор, дурачок, сухопарый, молчаливый, серьезны, останавливался, отходил на три- четыре шага. И только тогда, с разбегу, решался преодолеть препятствие.
Дурочка, повязанная платком по самые брови, деловито неслась по краю дороги, и, поминутно нагибаясь, откидывала к обочине все встретившиеся ей по пути камни, комки засохшей грязи и палки. На обратном пути она складывала их снова на середину. Работы хватало.
Третьего дурачка звали Егор Лазаревич. Он был услужлив и кропотлив. Его призванием было носить на похоронах крышку гроба. Он нес её на голове, чинно выступая перед процессией, и дребезжащим тенорком приговаривал:
- Ай-яй-яй! Егой Язиевиць! Одного пелезиль, длюгого пелезиль, тлетьего пелезивесь!
Мысль была далеко не глупой. Действительно, он пережил много народу, особенно в голодный тифозный год. Лютой зимой, знойным летом, в кромешную осеннюю грязь он носил и носил гробовые крышки. И без него невозможно было представить себе сколько-нибудь стоящих похорон. Шапку при этом он держал за пазухой, а белобрысую голову с красным морщинистым личиком повязывал грязным вязаным шарфом.
Четвертый дурак был профессиональным бродягой и пьяницей. Идя мимо нашего дома, он считал обязательным провести палкой по ребристому палисаднику. Чтобы извлечь подобие пулеметной очереди и тем побудить нас кинуться к окнам. Затем садился на тротуар, спустив ноги в канаву, и, приложившись к шкалику, начинал чувствительно выводить:
Помер, помер наш Антошка,
Положили в гроб на ножках.
Хоронили - не скучал,
Закопали - осерчал.
Каждый из городских сумасшедших имел почтенных и уважаемых родственников. Например, «альпинист», что так сложно преодолевал горы, был родным братом инспектора городского училища, известного в городе тем, что во время германской войны он завел в классах военизированную гимнастику со штыковым боем и прочими устрашающими приемами, из-за чего, собственно, папа и отдал меня учиться в мирную земскую школу, более демократическую по составу и направлению: большинство учеников были крестьянские дети.
У Егора Лазаревича тоже имелся брат, жестяных дел мастер, чинивший, паявший, лудивший всю металлическую посуду в городе. Мне не раз поручали доставить к нему для ремонта тот или иной сосуд. Однажды я тащил большой бак, обладавший особой притягательной силой: каждый встречный мальчишка непременно бахал кулаком или палкой в железное днище, некоторые даже перебегали для этого через дорогу. А так как нести этот объемистый бак было мне не с руки, - не обхватить, не удержать за края. -я надел его на голову, как Егор Лазаревич гробовую крышку; можно легко представить, как гудела моя голова, когда раздавался очередной удар по железу!