Эта лестница была рассчитана на взрослых: зимой они вместе с нами, детьми, катались на санках, на лубках, на рогожах с ледяной горы, которую отец устроил из наклонно положенных длинных половых досок. Горку ограждали с боков такие же доски, и, как только начинались морозы, папа заливал её водой, которую терпеливо носил вёдрами из колодца, отстоявшего саженей на сорок от бревен. А ведь надо было залить и дорожку, по которой, скатившись с горки, катились как можно дальше… Так или иначе, все это устройство являлось довольно хлопотным предприятием. Правда, когда бревен во дворе еще не было, все равно, к масленице сооружалась большая гора из снега, тоже поливалась водой, за одну морозную ночь становилась ледяной горой, и с неё наша молодая семья- папа, мама, тетя Саника и я, тогда совсем маленький- с увлечением катались.(Порой даже вечером, в темноте, что прибавляло веселья.)Приходили кататься и наши знакомые, родственники, разумеется, кто помоложе; исключение составляла сама хозяйка двора, дома и огорода: несмотря на свой бойкий, живой характер, тетя Аня почему-то избегала кататься.
Бревна на нашем воре были настолько обжитым местом, что представлялись мне раньше и представляются нынче, в памяти, как нечто живое, почти одушевленное и одухотворенное На них было столько прожито, пережито, прочувствовано, прочитано( например- (весь Вальтер Скотт,- Диккенса я любил читать почему-то дома, зимой) и так хорошо мечталось; с их высоты можно было наблюдать и жизнь улицы, и встречать взглядом и приветственным возгласом папу, идущего домой со службы или с рыбалки и просто глядеть в небо. Чувствуя себя не на два- три метра ближе к нему, а на много световых лет.
Но существовали и другие бревна- считанные месяцы назад они еще жили, росли цвели, зеленели, словом, были деревьями, а к деревьям я всегда относился как к родным братьям. Сотни и тысячи их зимой спилили, свалили, срубили с них ветви, ранней весной спустили на воду и в виде плотов отправили вниз по реке. Подле нашего города поты эти остановились «стали на якорь», и это был их последний речной приют. В жаркие летние месяцы вода из-под них уходила, плоты постепенно оказывались лежащими на песке; до сени их успеют разобрать снова на отдельные бревна и увезут по железным дорогам в разные стороны, в дальние сухопутные города, или распилят на доски на местной лесопилке.
Всю первую половину лета, до наступления мелководья, эти растянувшиеся в длину версты на две, а в ширину- до середины реки караваны плотов, состоявших из еловых, сосновых бревен, скрепленных канатами, тросами, не то просто гибкими, прочными ивовыми ветвями, служили для нас, мальчишек, (да и для взрослых), чудным пристанищем. С плотов купались, ловили рыбу, по ним ходили, бегали, прыгали через «окна»- широкие и узкие водные промежутки, забирались в крытые корой шалаши, на дне которых была постлана солома, положены еловые и пихтовые ветки, здесь недавно спали и укрывались от дождя плотогоны, те, ко привел к нам эти плоты с верховьев Вятки и с берегов Моломы. (Кстати, какое счастье, что тогда еще не портили реку молевым сплавом - ведь это затонувшие топляки помогли ей потом обмелеть, так что нынче лишь в разгар половодья она напоминает прежнюю красавицу Вятку.)
После всего, что значили в моем детстве и отрочестве речные и домашние бревна, могу ли я, желая заклеймить чью –либо тупость, глупость, назвать или сравнить этого человек с бревном? Никогда! Для этого я слишком люблю и уважаю бревна, всякие, в том числе и кривые, и сучковатые- от них-то больше всего и пахнет смолой…
Денежки.
Мамины родственники, все эти купцы и уездные домовладельцы, имели обыкновение дарить мне в день моих именин энное количество серебряных пятачков или гривенников, новеньких, чистеньких, сложенных столбиком и аккуратно обернутых нарядной бумажкой. Не помню, что это были за суммы, наверное, рубля два- три, не больше.
А не помню потому, что не пересчитывал: получил, поблагодарил и ссыпал в копилку в виде румяной глиняной свинки. Это не означало, что я был скуп, берег копейку на черный день- простоя не считал подаренные денежки деньгами,то есть чем-то таким, на что можно купить сласти, игрушки, книжки. Вообще, в нашей небогатой семье почти никогда не вели при мне речь о деньгах: купил…купила…сколько стоит…Был это воспитательный принцип или происходило случайно- не знаю.
Так и стояла свинка на мамином комоде, рядом с корзинкой для шитья. Не возбуждая у меня никаких эмоций и вместе с тем год от года становясь все увесистее, пока не достояла до революции. Вот тут эти денежки действительно потеряли свойства денег. На них ровно ничего нельзя стало купить- ни книг, ни игрушек, ни даже кусочка хлеба. Так неожиданно обернулось мое «бессребреничество».