От своего учителя- музыки я узнал, что самый способный из братьев- скрипачей- Сергей, что он в свое время страстно хотел поступить в консерваторию, но практичный и волевой отец настоял на техническом вузе.
Эти слова недаром запали в мою память. Осенью 1926 года неожиданно в Ленинград приехал Василий Степанович и привез Сергея с тяжелым душевным заболеванием. Как смог старик Бутырин показать сына самому Бехтереву, не знаю, но результаты обследования были печальны: Бехтерев нашел у Сергея шизофрению, пришлось поместить его в психобольницу. Помню, это произвело на меня тягчайшее впечатление.
Возможно, я фантазировал и преувеличивал отцовские переживания, но я необыкновенно ясно воображал эту встречу с Бехтеревым. Как, будучи сам уже старым человеком, знаменитый психиатр внимательно, сверхвнимательно расспрашивает отца и сына (обоих вместе и каждого в отдельности) и, скрупулезно выяснив все обстоятельства, их последовательность- приходит к выводу: изначальной причиной болезни Сергея мог явиться резкий разлад между его настоящим призванием и навязанным отцом горным делом. Я мысленно видел в этот момент лицо растерянного, осунувшегося отца и угнетенного, жалкого в своей депрессии или, наоборот, бешено возбужденного и обозленного сына. Даже не знаю, кого мне было больнее жаль… Не мог, не может, говорил я себе, не терзаться сейчас Василий Степанович своей виной.
Вот тут-то я вспомнил и наново оценил трагический случай у соляного склада.Пускай Бутырина и не сочли виноватым, но пережил он в те дни наверняка немало: как мог он, опытный работник, не видеть, не замечать, что сходни пришли в негодность! А теперь… теперь ему невольно будет казаться, что Сережина болезнь- это как бы двойное возмездие: и за то, что небрежно отнесся к служебным обязанностям, в результате чего погибли трое людей, и за то, что не понимал, притеснял сына.Состояние Василия Степановича, сочувственно думал я. можно сейчас сравнить с тем, что ощущает человек, посыпая свои раны солью. А ведь сердечные, душевные раны еще чувствительнее…
Но если уж договаривать до конца- не растравлял ли я. хотя бы отчасти, самого себя?(Мы же порой без нужды примеряем на себя чужие заботы и боли). Правда, меня никто не заставлял заниматься техникой, я искренне ею увлекся, но прежняя моя тяга к литературе, влюбленность в литературу,в искусство, вера в их всемогущество- оставались. Что же – думалось мне- переборет? Или удастся все совместить, сочетать, так что техника и литература ( скрипка не в счет, я её уже бросил) не помешают друг другу? Удастся ли ? Вот в чем соль!
Как я не стал смолокуром.
Еще об одном коротеньком путешествии…
Среднюю школу я закончил рано, в шестнадцать лет, пытаться нынче же поступить в московский или ленинградский вуз было явной фантастикой, и папа решил, что я могу пока поучиться в учебном заведении рангом пониже, зато в нескольких десятках верст от Котельнича- в дегтярном, иначе- смолокуренном, техникуме. Правда, мысль эта пришла папе в голову уже осенью, в конце сентября, - то ли он с опозданием вспомнил собственное обучение в лесной школе, то ли хотел, чтоб я проявил самостоятельность и чтобы зря не пропала зима.
Словом, как-то под вечер я очутился на палубе буксирного колесного парохода; никто меня не провожал, багажа у меня тоже не было: краюшка черного хлеба и пяток крутых яиц в узелке- вот и все. Когда пароход двинулся вниз по реке и нас стал обвевать ветерок, я сразу почувствовал, что оделся не по сезону: вечер и очень скоро наступившая ночь оказались чертовски прохладными. Внутренних помещений, если не считать двух служебных кают, на буксире не было, в машинное отделение и в тесную рубку для рулевого я, конечно, не посмел сунуться; пришлось самосильно греться на палубе, прижавшись спиной к пароходной трубе. Монотонное шлепанье колесных плиц, темные берега, мглистая пустыня реки, беззвездное небо- все настраивало на сон9 пусть стоя, как лошадь), но речной холодок и ожидавшая меня завтра неизвестность поневоле бодрили.
Не помню, за сколько часов наш тихоход одолел сорокаверстное расстояние - полагаю, часов за пять-шесть. Пристани вблизи техникума не было. Он находился, сказали мне. где- то на той стороне реки, в глубине леса, - утром как- нибудь доберусь; а сейчас пароход причалил к помосту у дровяного склада, чтобы заправиться топливом. Живший рядом со складом бакенщик- пожилой мужик не слишком трезвого вида -согласился пустить меня переночевать, и я до утра промаялся на узкой лавке под пьяную болтовню хозяина и его гостей.