Вот Миша привез в дом невесту- студентку Московской консерватории, пианистку и певицу, красивую брюнетку с усиками. Не помню точно, в какой момент это произошло, думаю, что в самом конце мировой войны, когда в столицах стало уже труднее жить. Привез и куда-то исчез. Как потом выяснилось, попал на Кавказ, в Новый Афон, в монастырь, увлекся монашеством и религией, а затем снова оказался в Котельниче, но уже со склонностью к мистике, к опрощению, к христианским нотациям, которые он читал своим сводным братьям, стал соблюдать посты, приучил к этому свою жену, затем принял духовный сан и стал самым фанатическим священникам из всех, каких я знавал. В конце двадцатых годов его арестовали за слишком активные проповеди, больше похожие на агитацию. Дальнейшей судьбы отца Михаила не знаю. Жена его с двумя детьми куда-то уехала: в Котельниче она давала уроки музыки( в том числе мальчишкам Карловым и мне), пока муж не запретил ей это «тешащее дьявола» занятие. Помню, как её мать переселившаяся из Москвы в Котельнич, возмущалась и негодовала на исступлённую нетерпимость зятя и кроткое послушание дочери. Да и нам казалось, что в отца Михаила вселился не святой дух, а черт- такой он стал злой. Нетерпимый. Между тем тот же Миша Глушков когда-то любил показывать нам, ребятам забавный фокус: «отрывал ан своей руке большой палец и мы дружно вместе с ним хохотали. Что до «руки Всевышнего»- она принесла ему и всем близким лишь горе…
Сейчас я еще раз подумал о Федоре Мартиниановиче. Откуда взялись его широкие замашки, страсть к предпринимательству? Искала выход кипучая энергия? Несомненно. В другое время она могла быть приложена к совсем другой деятельности, а тут вдруг свалился на дорожного техника купеческий капитал! Это не значит, что Захаров женился на деньгах, из расчета: видно было, что он очень любит свою Анюту, любит, несмотря на её ограниченность, нелепое фанфаронство. Она хвасталась всем, чем только могла, - домом, садом, промышленными затеями мужа, столь кратковременными, быстро сменяющими друг дружку. И когда Федор Мартинианович умер и семья обеднела, Анна Федоровна продолжала гордиться вслух. Чем? Детьми, потом внуками, -она назвала их всех- «мои ребенки». Однажды я встретил её поздно осенью на перевозе через реку, постаревшую, одетую в какой-то шушун, с корзиной, полной не то брусники, не то клюквы, и она не преминула похвастаться тем, что ежедневно ездит и ходит по ягоды и набрала на всю зиму(собственного сада с клубникой, малиной, смородиной уже давно не было) Когда-то её хвастовство меня раздражало, потом смешило, а тут растрогало. Потому что я за этим увидел деятельную заботу о семье: разве не заслужило уваженья то. Что Анна Федоровна сумела в такие нелёгкие для нее годы вытянуть, выкормить, выучить пятерых детей, воспитать из них трудовых интеллигентов? Святоша старший сын ей ничем не помог.
Памятны посещения нас Иосифом Самуиловичем Сердюком, страховым агентом, украинцем по происхождению, женившимся на дочери местного кондитера и как Захаров, застрявшим в Котельниче. Добродушный, осанистый, невероятно говорливый, он засиживался у нас(когда приходил без жены) часов до двух ночи. Впрочем, последний час он уже не сидел, а стоял одетый у двери,, в шубе с серым каракулевым воротником и такой же шапке. Стоял и говорил, говорил, иногда перемежая свою речь словами прощания и сочными поцелуями: и при встрече и при расставании он любил целоваться, награждая поцелуями всю нашу семью, в том числе и меня. Мне нравились эти визиты тем, что можно было долго не спать.
В конце двадцатых или в начале тридцатых годов жена Сердюка умерла, и он как Саутин, уехал в Крым, но еще неудачнее: в 1938 году весной я его встретил в Ялте, где он познакомил меня со своей новой женой и двумя падчерицами, - сразу видно, что счастья в этой семье он не нашел- похудел, обвис, был затуркан. Да он и не скрывал, что ему худо живется. Через несколько дней я уезжал в Севастополь, Иосиф Самуилович пришел меня проводить и, прощаясь, расплакался. Если бы я ещё день-другой провел в Ялте, он непременно бы рассказал мне про всю свою жизнь, - в новой семье никто не желал его слушать, а он так любил поговорить! Сердюк возместил себе это тем, что в минуту прощания трижды облобызал меня крест-накрест. Взасос, как лобызал прежде: пароход отвалил от пристани, и мы долго махали друг другу платками.
Сердюк был моему отцу хорошим товарищем. Уже будучи взрослыми и семейными людьми, они вместе брали уроки французского языка.; отец, как и все, что он делал занимался усердно. А беспечный Сердюк ленился, за что папа ему выговаривал, тот с украинским юмором оправдывался и обещал в следующий раз выучить урок…