– Надо отдать ее в хорошие руки. И если можно, за город. Да, да! За город! Чтобы был участок, где она могла бы гулять. Вроде зимней дачи. И хорошо бы организовать все до моего приезда…
Женя взялась за дело не спустя рукава: всех обзвонила, всех опросила. Тех, кто Пуську знал, можно было не обзванивать - самоубийц не нашлось. Тех, кто ее не знал, Женя честно предупреждала: кошка редкой красоты и дурного нрава. За день до приезда Нины Аркадьевны Женя, совершенно не справившись с первой частью задания,- относительно хороших рук,- принялась за вторую.
Началась эвакуация. Женя подъехала к трехэтажному дому на Сретенке и, поднимаясь по лестнице, чем выше, тем определеннее чувствовала, что здесь живут люди, беспредельно любящие кошек: смрад стоял такой, что только любовь могла его победить. Женя поднялась на третий этаж. На всех лестничных площадках стояли кошачьи миски. На перилах, свесив хвосты, сидели две кошки, задумчиво глядя перед собой. На дверной ручке нужной квартиры висели два пакета, а под дверью лежали три больших газетных свертка, аккуратно обвязанных бечевкой. Вне всякого сомнения, это была кошачья уборная, предназначенная выносу на помойку.
Женя позвонила, звонок промолчал. Однако дверь открыли. Муж и жена, маленькие и худенькие, бледненькие и сильно поношенные, стояли и улыбались.
– Она с нашими не подружилась,- сообщила жена.- Такой конфликт! Характерами не сошлись.
Женя протянула мужичонке деньги, и он незаметным движением сунул их в карман, не сказав ни слова.
– Ни с Муськой, ни с Пал Иванычем с Лаской, ни с кем,- подтвердил муж.
– Мы ее отдельно поселили!- с гордостью сказала жена и повела по длинному коридору.- Вот здесь у нас Муська, она отдельно живет, она Пал Иваныча обижает - указала жена на первую дверь,- а здесь Пал Иваныч, сибирский кот, старый уже, и Ласка, его внучка, они дружат - махнула рукой в сторону второй двери.
Далее была комната, в которой содержалась собака. В последней, четвертой, гостевала Пуська.
– У нас раньше коммуналка была, а теперь дом под снос, все наше стало,- объяснила кошатница,- уезжать-то не хочется, выселят куда-нибудь в Бибирево.
– И хорошо, Валя, чего ж плохого, с Каштаном будем в лес ходить гулять,- откуда-то раздался тонкий тявк,- собака отозвалась на имя.- Он у нас умница, но тоже старичок. Приблудился…
Мужичок вынул из кармана связку ключей и открыл последнюю из дверей. На высоком платяном шкафу сидела Пуська. Она была не черная, а пыльно-серая, грустная и одичавшая.
– Не вылизывается,- горестно заметила кошатница.- Скучает. Прям душа за нее болит, уж так скучает. Иди, иди сюда, девочка моя, сейчас домой поедешь.
Пусси сидела в своей знаменитой египетской позе, не шелохнувшись.
Ловили ее долго. Когда, наконец, она оказалась в руках, Женя только подивилась, куда девался угольный блеск ее шерсти, и как посерела белая манишка… Паутинная пленка лежала на ее плече… И, что удивительно, она молчала.
Женя посадила ее в спортивную сумку, задвинула молнию и заботливо оставила несколько сантиметров для проветривания, чтоб не задохнулась…
– Мы вас проводим, проводим,- наперебой защебетали кошатники и, подхватив газетные свертки возле двери, пошли гуськом за Женей. Когда они вышли из подъезда, целая гурьба кошек возникла как из-под земли, выгнув спины и задрав хвосты.
– Голодные… Покормим, покормим… Сегодня всех покормим,- горделиво сказал муж, похлопывая себя по карману…
Женя поставила сумку с Пуськой на заднее сиденье, помахала рукой причудливой парочке, все стоявшей в обнимку со своими газетными ворохами, и отъехала. Предприятие было неприятным, но вынужденным. Настроение у нее было неважным.
На Садовом кольце Женя ощутила спиной, что в машине что-то происходит. Она даже не успела сообразить, что именно,- по салону метался темный комок, издававший звук, более всего похожий на громкое змеиное шипение. Она подала машину вправо - в шею ей сзади вцепились острейшие когти. Прожгло болью. Вцепившись всеми четырьмя лапами, Пуська заорала. Забыв включить поворотник, Женя причалила к берегу. Отчаянно гудели машины, но никто в нее не въехал. Рывком оторвала Женя кошку от себя. Зажав дергающийся комок, она вышла из машины, открыла дверцу и запихала животное обратно в сумку, затянув молнию до конца.
Кровь текла по спине, по рукам, большой кровяной развод был на щеке. Но Женя рванула с места и понеслась. Маршрут ей был прекрасно известен. Свернула на Каляевскую, выехала к Савеловскому вокзалу, потом переулками дорулила до известного ей пролома в бетонной стене, окружавшей Тимирязевский парк. Вышла из машины, прихватив сумку. Перешла через железнодорожные пути, нырнула в еще один пролом,- дальше начинался парк. По тропинке Женя вышла на полянку и открыла сумку. По-видимому, кошка была не менее ее самой потрясена происшедшим. Не торопясь, Пусси вылезла из сумки. Огляделась. Села на травку и начала вылизываться. Женя стояла в нескольких шагах от нее. Розовый язык подробнейшим образом пробегал по самым недоступным местам кошачьего тела, и за ним тянулась сверкающая полоса обновленной шерсти. Из серой кошка на глазах становилась черной, блестящей, бархатной. В сторону Жени и головы не поворачивая, внимательно пролизывая пахи. Белые чулочки на лапах только мелькали. Помывшись, Пусси замерла в одной из своих страннейших поз,- подняв вверх переднюю лапу.
– Значит, так,- сказала Женя.- Вот тебе загород. Гуляй, лови мышей. Вот там стоят три дома, это больница. Оттуда будут выходить люди и давать тебе еду. Живи на природе, и никому здесь твой характер не помешает жить. Поняла?
Кошка поняла. Она отвернулась от Жени и пошла прочь - не торопясь и даже несколько вразвалку. И исчезла в кустах, не оглянувшись.
Некоторые метафорические кошки скребли у Жени на душе. Она не смогла выполнить поручение старшей подруги. Но она любила Нину Аркадьевну больше, чем та любила свою кошку. Назавтра Женя, облепленная пластырем, поехала встречать ее в Шереметьево. У Нины Аркадьевны был огромный багаж, они взвалили на тележку все ее чемоданы, потом перегрузили в багажник машины и поехали.
– Ну, как?- спросила Нина Аркадьевна, вклинив маленький и незначительный вопрос между своими огромными впечатлениями,- Пуську удалось пристроить?
Женя кивнула.
– За городом?- спросила Нина Аркадьевна.
Женя вздохнула, ожидая подробных расспросов, и снова кивнула.
Но больше Нина Аркадьевна к этому вопросу не возвращалась.
Возможно, так бы все и кончилось. Неприятный осадок от происшедшего у Жени прошел бы, и все бы зажило и зарубцевалось, включая глубокие царапины на шее и на спине. Но прошло недели три, а, может, целый месяц, и Нина Аркадьевна длинно и с удовольствием беседовала с Женей по телефону, говорила о своей новой работе и слегка, очень тонко укоряла Женю за то, что та бросила благородный труд переводчика художественной литературы и ушла на фирму, торгующую с юго-восточной Азией какой-то восточной дрянью, как вдруг в трубке раздалось короткое требовательное мяуканье. Разговор замер на полуслове. Пауза длилась долго.
Наконец, Женя спросила:
– Она вернулась?
Пауза все длилась и длилась.
– Нет. Она у вас?
– Нет, что вы!- испугалась Женя и даже оглянулась. Никаких кошек и в помине около нее не было.
– Так откуда в трубке мяуканье?- тихо спросила Нина Аркадьевна.
– Не знаю,- честно ответила Женя.
Так до сих пор никто не разгадал этой загадки.
Людмила Евгеньевна Улицкая
Том
Том жил у Мамахен уже пять лет, но рабский характер его так и не переменился: он был предан, вороват, восторжен и труслив. Боялся громкого голоса, резких звуков, в особенности, хард-рока, всех трех кошек, проживающих в квартире, катящегося в его сторону мяча и звонков в дверь. От страха он спасался под кроватью у Мамахен, разбрызгивая за собой дорожку упущенной мочи. Но больше всего он боялся потеряться во время прогулки. В первые месяцы он выходил из дому только с Мамахен, справлял свою нужду рядом с подъездом, сразу же прижимался к парадному и скреб лапой дверь. Когда Мамахен тянула его за поводок в сторону переулка, он подгибал задние лапы, круглил спину, опускал голову между передними лапами, и с места сдвинуть его было невозможно.