- Сделаем, Степан Прокопович! - Тарасу передалось волнение Григоренко, и он поднялся со стула, заслонив своим крупным и плотным телом окно.
- Сделайте немедленно!
Степан Прокопович снова встал из-за стола и, устремив на Тараса грустно-загадочный взгляд, сказал:
- Присаживайся, Тарас Игнатович. Разговор еще не окончен.
Тарас опустился на стул, ощутив, как за сердце ущипнула неизъяснимая тревога. Его пугала вдумчивая сосредоточенность и подчеркнутая твердость, застывшие на лице секретаря парткома.
- Разговор у нас получился хороший, - с непонятной медлительностью проговорил Степан Прокопович. - Но вызвал я тебя совсем по другому делу. Ты, конечно, знаешь, что год этот неурожайный. А государству нужен хлеб. Есть указания - во всех колхозах больше полкилограмма на трудодень не давать.
- У нас урожай сносный! Хватит и для плана и для людей! - одним духом выпалил Тарас.
- Все равно. Придется вывозить на заготовки все, что уродило, кроме семян и... по полкило на трудодень.
Тарасу показалось, что отяжелел воздух. Спиной ощутил, как устало дышит в окно разморенный солнечным жаром летний день, а спине делается зябко.
Будто издали услышал приправленный горькой смешинкой голос Григоренко:
- Так что немедля всем нам надо становиться жрецами и Цицеронами.
Тарас ответил пресекшимся от волнения голосом:
- Степан Прокопович... А мы тово... Мы уже выдали на трудодень по килограмму...
Григоренко окатил Тараса ледяным взглядом и яростно громыхнул кулаком по столу.
29
Из Будомира Тарас возвратился перед полночью, поэтому сегодня проснулся позже обычного. Когда открыл глаза, увидел, что возле кровати стояла Докия и смотрела на него с теплой любовной улыбкой. А горенка спальня Тараса и Докии - ломилась от переполнявшего ее солнца. Светлые и пышные волосы Докии, ниспадавшие на красную блузку, будто горели в ярких лучах, и блузка будто горела. Сама Докия тоже светилась, ясно-голубые глаза ее, похожие на два лучистых солнца, ярко освещали чуть загорелое курносое лицо.
- Здоров спать! - Докия засмеялась звонко, по-девчоночьи, и Тарасу послышалось, будто в горле жены перекатились серебряные горошинки. - Минут пять гляжу на тебя, а ты не просыпаешься! Ну, разве так можно - не чувствовать законной супруги? Да еще храпишь так, что мухи от страха убиваются о потолок. - И снова весело перекатились серебряные горошинки.
Тарас, вдохнув тонкий запах духов, струившийся от Докии, порывисто поднялся и расправил плечи так, что под майкой хрустнули кости.
- У-у, медведь... - Снова любяще засмеялась Докия и, порывисто обняв мужа за горячую со сна шею, прислонилась щекой к его небритой щеке. Сейчас же бриться! А я побежала в школу. Сегодня кончаем ремонт.
Не успел Тарас опомниться, как Докия, дурашливо потрепав рукой его густую шевелюру, крутнулась на низеньких каблуках своих маленьких туфелек, быстро застучала ими по глинобитному полу и скрылась за дверью.
Через несколько минут Тарас стоял в большой горнице перед зеркальным шкафом и торопливо водил дребезжащей электробритвой по щекам и подбородку. Свет из окон падал на него со стороны, и Тарас видел себя в зеркале в полный рост - обутым в поношенные хромовые сапоги, в армейских бриджах, местами запятнанных машинным маслом (Тарас не расставался с мотоциклом, и от пятен уберечься ему трудно). Белая трикотажная майка подчеркивала широкую крепкую грудь и тугие мускулы на сильных крупных руках. Лицом Тарас, да и телом, был похож на отца, каким тот был в молодости: смуглые обветренные щеки дышали здоровьем, глаза из-под черных бровей смотрели на мир улыбчиво и с чувством собственного достоинства, свидетельствуя о доброте и внутренней силе.
Кончив бриться, Тарас повернулся к этажерке, чтобы взять на верхней полке флакон с одеколоном, и встретился с мертвенно-пристальным взглядом отца. Игнат сидел на топчане, спустив долу единственную ногу, а обрубок второй в подвернутой и прихваченной ремнем штанине положив на распорку деревянного костыля, прислоненного к столу.
В горнице, кроме их двоих и спавших за марлевой занавеской детишек, никого не было. Югина хлопотала где-то на подворье возле сарая, откуда доносилось нетерпеливое хрюканье двух подсвинков.
- Чего ж не хвалишься новостями? - спросил Игнат, заскрипев костылем.
Тарас налил на ладонь одеколона, плеснул им в лицо и, закряхтев от горячего жжения, ответил:
- Неважнецкие новости...
- А все ж таки? - Игнат нетерпеливо заерзал на месте.
- Ну, сами знаете, - нехотя стал продолжать Тарас, растирая лицо. Мы еще кое-какой урожай получили. Хватило бы для себя и для плана. А в других колхозах - труба. Все выгорело к едреной бабушке.
- Ну? - Кажется, Игнат уже знал, что скажет дальше сын, и смотрел на него с презрительной колючестью.
- Вот вам и "ну"! - рассердился Тарас и, будто назло отцу, с ожесточением бросил: - Велено больше полукилограмма на трудодень не выдавать! А за то, что мы с Павлом Платоновичем выдали по кило, шкуру с нас сдерут, а из колхоза все зерно под метелку!
Игнат неожиданно зашелся ядовитым смешком, а на лицо его наползла такая мучительная гримаса, что поблекшая чернота глаз сверкнула слезой.
Тарас смотрел на отца с жалостью и тревогой.
- Чего это вы?
- Вспомнил, как речь одну произносил в двадцать девятом, - с трудом вымолвил сквозь смешок Игнат. - Доказывал мужикам, что в колхозе любая засуха будет нипочем.
- Ну, тату, знаете... вы как дите маленькое, - Тарас вспомнил вчерашний разговор со Степаном Григоренко, вспомнил мудреное словцо "жрец" и, придвинув к топчану стул, горячо заговорил, глядя отцу прямо в глаза: Держава наша - это одна большая семья. А в семье не может быть, чтоб один ходил в суконных галифе, а другой стыдным местом сверкал. Раз неурожай надо делиться, надо выручать державу. Мы же на нашей планете не одни живем? Не одни! Стало быть, торговля ведется. Вот мы договорились, скажем, доставить зерно в какую-нибудь страну, а у нас неурожай. Значит, надо платить золотом за неустойку, поскольку обязательства свои не выполнили...
- А перед хлеборобом нет у вас обязательств? - сердито перебил сына Игнат. - Почему за все беды мужик должен расплачиваться? Может, в соседнем колхозе неурожай оттого, что руководство там безголовое! Солнце над всеми одинаково пекло! У нас уродило, а у них нет, и нам же за это дуля под нос?! Когда конец этому будет?!
"Хреновый из меня "жрец", - с горькой иронией подумал Тарас и, ощущая полную свою беспомощность, сказал:
- Рассуждаете вы, тату, как отсталый элемент.
- Я тебе как "элементу" костылем по голове!.. - Игнат, сняв культю ноги с распорки костыля, угрожающе придвинул его к себе. - Это небось Степан выслуживается перед начальством, "дает план"! Сейчас же езжай в обком до первого попавшегося секретаря! Расскажи все честь по чести!..
В это время скрипнула дверь, и на пороге встал Кузьма Лунатик. По его блудливой улыбке на благообразном старческом лице, светившем переспелой синевой носа, нетрудно было догадаться, что он давненько стоял в сенцах и прислушивался к жаркому объяснению сына с отцом.
- Доброго ранку в вашей хате! - бойко поздоровался Кузьма и, шагнув с порога в горницу, сдернул с головы видавший виды картузишко, а затем галантно поклонился, прижав картуз к груди.
Не успели Игнат и Тарас ответить на приветствие старого Лунатика, как он без передыху повел речь:
- Велено мне собственноручно Павлом Платоновичем сопроводить тебя, Тарас Игнатович, в нашу хату. Требует там твоего прибытия... этот самый... как его?.. Ага! Конструктор... Нет-нет... инструктор из обкома, стало быть, партии. Велено так же Павлом Платоновичем горилкой инструктора пока не подмасливать, а присмотреться, что к чему, и действовать по обстоятельствам времени. Вот так...
30
Вскоре дед Кузьма и Тарас Пересунько торопливо шагали обочиной улицы в направлении дома Лунатиков. Тарас ступал размашисто, чуть вывертывая наружу носки сапог, а Кузьма семенил вприпрыжку и рядом с рослым Тарасом был похож на сутулого мальчугана.