Архимандрит Филипп (Симонов)
Директор департамента Счетной палаты, действительный государственный советник, доктор экономических наук, заведующий кафедрой истории Церкви исторического факультета МГУ. Это все о нем, о Вениамине Симонове. Но не только это. Еще он – православный монах, архимандрит Филипп.
Отец Филипп
В храме Святителя Николая Мирликийского в Отрадном кроме обычных церковных праздников бывают еще и свои, особенные: это когда Литургию служит отец Филипп (Симонов).
– Для вас что самое главное в служении священника? Это исповедь? Проповедь?
– Если говорить о служении священника теоретически, по-школьному, как мы студентов учим, то – да, это Литургия; но это – и проповедь, и исповедь, это все неразрывно. Но монашеское дело, священническое, священно-монашеское, оно немножко другое. Нам все-таки предписано удаляться. Монах – он один. И поэтому мне всегда кажется самым основным само богослужение, потому что миссия монаха – не бегать по миру, честно говоря. У меня это редко получается – абсолютно удалиться, потому что много разных обязанностей – и служебных, и церковных, и университетских. Но как-то третий десяток лет в сане научил уединяться даже в толпе. И в храм когда ты приходишь, и когда встаешь у престола, твое дело – прежде всего вступить в диалог с Богом, понять, будет ли Он с тобой разговаривать. Я-то могу говорить все, что угодно, мне бы ответа хотелось. Вот тогда – диалог, монолог-то он как бы никого не спасает. Как бы мы этого ни хотели и ни представляли себе, как это сказано в Писании, как язычники, которые думают, что в многословии своем будут услышаны (ср.: Мф. 6, 7). Ничего не будут услышаны. Сколько бы ни мололи. А постараться сказать так, чтобы тебе ответили. Вот это для меня главная задача в священническом служении – служить так, чтобы Господь тебя слышал и давал знать, что Он слышит. Иногда бывают некоторые явственные знаки, иногда бывают косвенные знаки, но вот чем больше опыта, тем больше ты… Знаете, я так думаю, они есть всегда, эти знаки, потому что человек у престола не может быть абстрагированным от престола и от Бога, от таинства, которое совершается на престоле.
Есть еще правило, которому меня учили – как бы ты ни болел, что бы с тобой ни случилось, как бы ты себя ни чувствовал (а утренний подъем – вообще тягостное дело), надо дойти до алтаря, потому что в алтаре с тобой не будет никогда и ничего, никогда ничего не случится. Помню, были такие случаи, когда я просто вставал и не знал, дойду ли, – а вот ты встал у престола, и ты стоишь перед Богом. Вот ты пришел, и ничего этого нет, и ты забыл, что оно было. Оно – не с тобой. Правда: как в другом мире, не очень – со мной. И я это видел вначале на примере митрополита Антония (Блума). Я несколько раз служил с ним в Лондоне – и было видно, что человек уже настолько тягостно болен, а это был закат его жизни, как бы расцвет его болезни, скажем так. Было видно, что человеку тягостно, что ему сидеть-то в тягость, не то чтобы… Но вот в нужный момент, в положенный момент человек вставал у престола – и он преображался. От него свет исходил. Это был как бы другой человек. Потом – он свои слова сказал, свои действия сделал и опять сел. И ты видишь, что человек находится в состоянии тяжелой-тяжелой болезни. Вот ему так тяжело… Потом он опять вышел к престолу, потом стал причащать – от него свет идет. Как мальчик, как молодой. Это, на мой взгляд, явственные знаки. Явственные знаки Божьей милости, которые нам даются у престола.
– У вас есть духовные чада?
– Я не знаю. Чадо – это родство, а у монаха не должно быть родственников. Я не помню, кого-то я читал – диалог между двумя людьми, один из них духовник, другой к нему подошел за каким-то вопросом. И духовник говорит, что он постарается как можно быстрее забыть о существовании вот этого человека. Потому что не надлежит ничего помнить и ни к чему привязываться.