Синьор Пачелли не сменил монашескую одежду на светскую — остался верен францисканской рясе и сандалиям. И стал еще более тощим, вопреки традициям своей нации. Ряса повисла мешком. В волосах вокруг тонзуры проглядывала седина. Он сложил руки домиком и наклонил голову. Крючковатый нос, как клюв птицы, смуглая кожа. Он сам напоминал птицу — ободранного орла.
— В Альпах сошел селевой поток, — сказал он. — Пути оказались под ним. Двое суток ехали! Интересный способ путешествий: поезд плюс вертолет. Уж лучше самолетом.
Я сомневался, что это лучше.
— В Центральном Массиве проснулись вулканы, — сказал Матвей. — Ты уже знаешь?
Знаю, у меня есть привычка слушать новости.
— Почему бы им не проснуться, — вслух сказал я. — Им восемь тысяч лет. Для вулкана и миллион — не возраст.
— Сразу несколько, — добавил Матвей. — В историческое время не извергались. Пьетрос, что с нами происходит?
— Я-то тут причем? Ты — бессмертный!
— Бессмертие не добавляет знаний.
— Тогда спроси у Господа.
— Сам попробуй. Такие вопросы его просто бесят!
Я перевел взгляд на Шарля (он сидел рядом со мной). Ему не стоило слышать этот разговор. Зря я его оставил.
— Теперь у вас нулевой уровень секретности, молодой человек, — сказал я и положил руку ему на плечо. Жест слишком покровительственный, но он не отстранился. Жжения в знаке не было. Хрен его знает! Одежда! Может быть экранируется? Моя рука соскользнула на его кисть и накрыла знак. Жжения не было. Я перевел взгляд на Луку, потом на Матвея. Кажется, они ничего не заметили. Этот парень в рубашке родился!
Слишком расстроены? Или слишком сосредоточены на наших проблемах? Разговор напоминал похороны.
— У нас три случая чумы, — сказал Лука.
— Где, конкретно?
— В Риме.
— Это плохо. Большой город.
— В наше время чума не очень опасна, — вмешался Шарль. — Она передается укусами блох. При современном уровне гигиены — это зверь редкий.
— Да, если болезнь не перейдет в легочную форму, — сказал Пачелли.
— К тому же чума поддается лечению антибиотиками.
— Если не перейдет в легочную форму! — повторил Лука.
Пачелли насупился. Он не был доволен вмешательством в наш разговор. Да и я бы на месте Шарля не стал привлекать к себе лишнее внимание.
Я повернулся к нему.
— Вы потом выскажите свое мнение месье д'Амени, — жестко сказал я. — Синьор Пачелли продолжайте.
— Из трех случаев два — легочная чума.
— Это в рамках статистики?
— В среднем три тысячи случаев в год на планете, но в основном в Африке и Азии. У нас — первый за последние сто лет.
— Справитесь?
— Сделано все, что необходимо, но гарантии нет. Легочная чума передается, как грипп.
Я покусал губы.
— А СВС?
Он развел руками.
— Это хуже. Никто не знает, что с этим делать и почему это происходит. Чума — хотя бы известное зло.
Я подозревал, что с СВС следует бороться путем помазания дверного косяка кровью жертвенного ягненка. Но ответить так — значило отказаться от ответа.
— Десять казней египетских! — усмехнулся я.
Лука Пачелли улыбнулся в ответ так печально и обреченно, словно хотел сказать: «Пока не десять — все еще впереди».
Мы распрощались. Я пожал руки Луке и Матвею. Жжение в знаке, словно его помазали йодом. Все правильно. Никакого протеста это ощущение не вызывало, скорее наоборот: темная радость превосходства, ощущение общности.
Шарль тоже направился к выходу.
— Останьтесь, месье д'Амени.
— Садитесь, — сказал я, когда апостолы ушли. У меня к вам несколько вопросов.
Он побледнел, сел на стул. Так, замечательно, пусть помучается. Тем более что у меня есть одно неотложное дело.
— Подождите минут десять, мне нужно сделать один звонок.
Я перешел в соседнюю комнату — пусть думает, что хочет. Если попытается сбежать — из здания его не выпустят — карантин. Даже с этажа не выпустят. Оружия у него определенно нет. Это уж проверили.
Меня волновала Овернь, точнее Центральный Массив. Я слишком хорошо помнил Хиджаз. Небо над Меккой полное вулканической пыли, рокот взрывов и поблекшее солнце сквозь тучи пепла.
Варфоломей писал из Японии. В его посланиях больше не было графиков, теперь — только факты. Активизация тихоокеанского вулканического пояса. Повсеместно. Огненный пояс дымил и извергался. Пока не катастрофически, с малым количеством жертв, зато практически постоянно. Небо над Токио посерело от пепла, и солнце приобрело красноватый оттенок.