— Понял! — быстро отреагировал я и заметно повеселел. — А я Герман, или просто Гера, если не забыли. Как тут вообще? Чего происходит-то? С чего жить начинать будем, братья? Вы тут сами-то давно или целую вечность?
— Мы вообще-то с третьего оборота сами, — отчего-то невесело изрёк Паша и присел на песок. Ноги он поджал под себя, одновременно произведя целиком скрытым под холщовкой длинномерным корпусом плавное движение, — так вытягивает спину уставшая от ничегонеделанья возрастная кошка. Одновременно в воздухе что-то слабо хрустнуло, и свет, испускаемый Пашиными глазницами, пропал совершенно, как и не было вовсе. Взамен этого удивительного сияния взгляду моему открылись самые обыкновенные человеческие глаза — «humanis oculis оrdinarius», как позже обозначил их кто-то из братьев — с радужкой вяло-голубого оттенка, с едва заметными прожилками по белкам. Мягкий фокус, до этого момента не дававший облику пустынника проявиться во всех деталях, внезапно сделался устойчивым и резким, и изображение брата Паши обрело вполне законченный вид. Кроме глаз, обозначились руки — верней, открытые ладони с длинными худющими пальцами и аккуратно подстриженными ногтями. Кроме одного, на мизинце. Тот, вероятно, существовал сам по себе, вне всякого контроля по линии нижнего, и вызревал столь нескромно, что не оставлял любых малых сомнений в неком особом предназначении.
На ногах обнаружились сандалии по типу библейских. Почему именно библейские, я не знал, как не мог понимать и того, откуда в голову моей оболочки вообще залетела идея насчёт Пашиной обувки. Сам я был абсолютно босой и потому, кроме внезапно кольнувшей меня лёгкой зависти, никакого другого острого чувства испытать не мог. Единственным, что крутилось где-то поблизости, не давая сосредоточиться на возвышенном, было ощущение, что всё происходящее сейчас со мной или с тем, что осталось от меня, прошлого Герки Веневцева, идёт с лёгким перебором, как-то не так: немного лучше, что ли, чуть надёжней и явно бодрее по сравнению с чьим-то неведомым планом. Это как если бы в связи с открытием художественной экспозиции «Гиблое дело» вместо отвечающего ситуации шпротного паштета на чёрных хлебцах из «Пятёрочки» подали «Рижские шпроты» на белых чесночных гренках из «Азбуки вкуса». А слегка подкисший яблочный сидр отечественного розлива приятным образом заменили бы на просроченное «Spumantе».
Да, Гер?
Я сейчас произношу это мысленно, но не имею ни малейшего представления, слышишь ли ты меня, Герка. Ведь я ещё так и не добрался до этого непонятного Овала, о котором узнал, едва-едва освоившись в этом причудливом мире, в компании этих странных апостолов, назначенных, чтобы встретить и разместить меня в пространстве этого явно приглушённого кем-то света.
В этот момент брат Пётр последовал примеру брата Паши, вернув себе человеческий фокус, и отключил лицевую подсветку от источника неизвестной подпитки. Эффект был тот же самый — лицо тот же час обрело индивидуальность, и обнаружился вполне осмысленный взгляд. На ноги Петра, в отличие от Пашиных, я взглянуть не успел, внимание моё притянула сама физиономия святого пастыря — она была точь-в-точь такой, как у Павла; оба они теперь были уже совершенно неотличимы один от другого, словно две произвольно сдутые песчинки с их же сандалий. Даже синеватые прожилки на белках, казалось, были точно такими же.
— Вы что, близняшки, что ли? — я не удержался и задал этот не слишком уместный вопрос. К тому же глуповатый, поскольку всё было ясно и так. — Однояйцевые? По духу и букве оболочки? Или по крови, напрямую?
— Не только, — согласно махнул головой Павел и вопросительно глянул на брата. Тот задумчиво молчал, видно, прикидывая последствия добровольного признания этого неоспоримого факта. Но всё же отреагировал:
— Мы к тому же ещё и параллельные, как и ты. Только прибыли раньше и теперь на службе. Плюс по два оборота сверху твоего.
— Это как две сержантские лычки против ефрейторской, что ли? — искренне удивился я. Оказывается, имелся ещё и такой расклад, доказующий общность наших положений в этой пустынной части условного неба.
— А крови, кстати, нету никакой, откуда ей взяться, сам подумай, — внезапно отозвался на мои слова Паша и сплюнул пустотой в песок. — Нет, кое-что имеется, конечно, не всё так уж беспросветно, — он кивнул в сторону плевка и пояснил: — Просто она отсутствует как таковая. Вон, гляди, — он задрал рукав своей хламиды и резким движением полоснул остро отточенным ногтем мизинца по тому месту на запястье, которое обычно выбирает себе безвольное большинство для сведения счётов с неформатными проблемами. Какой-то слабый след всё же на руке у него остался, нечто вроде бескровной царапины, но тут же он затянулся привычно мягким фокусом, словно некто невидимый угодливо затёр его нежнейшей бархатной наждачкой.