— Господин офицер!
Буцев обернулся и удивленно вскинул брови.
— Что вам угодно?
— Мне во дворец надо, где он находится?
Буцев улыбнулся.
— Во дворец?
— Да, прошение подать.
— Ага. Поезжайте в центр города и обратитесь там к любому полицейскому. Он вам укажет… Это их обязанность.
Вагрила подошла к воротам дворца, охраняемым неподвижными, как статуи, часовыми. Она обратилась к стоявшему тут же полицейскому с огромными усами и так уверенно и спокойно заявила о своем желании видеть царя, что тот удивился, однако показал ей как пройти в караульное помещение — небольшую постройку, выходящую на соседнюю улицу. Там ее спросили, что ей нужно. Дежурный провел ее в канцелярию, где за столом сидел лысый человек.
— Сына моего приговорили к смертной казни, так я хочу прошение подать. Он — дитя несмышленое. Несправедливо это — детей приговаривать.
— Дайте ваше прошение.
Вагрила вытащила из-за пазухи лист бумаги.
Человек за столом прочитал прошение, раскрыл толстую книгу, что-то записал в нее, затем написал что-то на прошении.
Вагрила молча ждала.
— Готово. Прошение принято, — сказал лысый.
— Мне бы с царем свидеться!
Лысый удивленно поглядел на Вагрилу.
— Бумагу прочесть — это не то, что с человеком поговорить. Я ему все растолкую, он поймет, — пояснила она.
— Прошение написано по всей форме. В нем все указано: сколько ему лет, за что приговорен и, что мать просит помиловать. Этого достаточно.
Вагрила нахмурилась, вздохнула. Ну что это за люди, как они не могут понять таких простых вещей!..
— Я же мать, — подступая к столу, сказала Вагрила, — и ради жизни моего сына могу и до господа бога дойти… Пустите меня к царю.
Лысый не отвечая, ткнул пальцем в торчащую перед ним кнопку звонка. Двери отворились, и на пороге встал молодой человек с винтовкой, одетый в ту же пеструю гвардейскую форму, что и часовые у ворот.
Вагрила поняла, что ее собираются вывести. Губы ее дрогнули, и она поспешила уйти. С болью в сердце она старалась сдержать слезы.
В министерстве Буцев получил приказ интернировать семьи партизан. До отхода поезда оставалось несколько часов и Буцев бесцельно бродил по софийским улицам.
Полицейские перекрыли движение перед Университетом. Вскоре показалась довольно большая группа людей. Впереди шел Богдан Филов[15], мельком поглядывая на толпившихся на тротуаре прохожих.
Буцев остановился, разглядывая пеструю группу штатских в котелках и военных в парадной форме, шагавших по улице.
— Буцев! — неожиданно окликнули его. Буцев сошел с тротуара, дружески пожал протянутую руку и пошел рядом с приятелем, отвечая на его вопросы.
— Если ты не занят, пойдем с нами, посмотришь выставку в Академии Художеств.
Буцев взглянул на часы и, без особенной охоты, согласился. Высокопоставленных посетителей встретил сам художник.
Глядя на картины, развешанные на стенах, Буцев невольно проникся мыслью, что художник — невзрачный человечек, — тщится, посредством своих картин, поставить себя выше этих важных посетителей. И ему стало как-то не по себе. Он подошел к людям, разговаривающим с художником.
— Как вы работаете? — спросил кто-то.
Художник поднял голову и Буцев увидел его глаза. Мягкий и теплый взгляд излучал какое-то сияние, отразившееся и в его картинах.
— Когда я принимаюсь писать, — заговорил художник, — я прежде всего стараюсь отрешиться от действительности… и, когда то, что я хочу выразить, всецело овладевает мной, тогда я беру палитру, и краски словно сами ложатся на холст…
Буцев закусил губу.
«Его картины потому и производят такое впечатление, что он вкладывает в них частицу самого себя, обращаясь с ними к будущему. А я связан только с настоящим, преходящим», — подумал он, неизвестно почему. И это сопоставление еще больше расстроило его. Попрощался с приятелем и быстро вышел из зала. Впервые за столько лет он ощутил потребность сделать что-то важное, необычное…
Утро ворвалось во двор. Ветер стих.
— Будет дождь, — промолвила Тотка невольно взглянув на затянутое пеленой облаков небо. Она сняла со стены ковшик. Свинья захрюкала, и сорока, клюющая что-то у ней на спине, неохотно вспорхнула и уселась на ветке шелковицы.
— Постой, молодуха, простынешь еще, — остановила ее старуха и взяла у нее из рук ковш. Свинья спугнула кур и, хрюкая, уткнулась в корыто. Тотка села на кровать и принялась шить занавеску на окно.
Калитка отворилась, и во двор вошел Иван Венков. Он оглядел двор и неторопливо подошел к Бочварихе.
— Здравствуй.
— Добро пожаловать. — Старуха положила ковш и вытерла руки передником.
Иван Венков молча глядел на кур, суетящихся вокруг корыта.
— Заходи, — пригласила его старуха.
Потопав сапогами, сбивая с них налипший снег, полицейский вошел в кухню. И не дожидаясь приглашения, сел на табуретку у очага.
Тотка повернула ребенка лицом к себе, не хотела, чтобы на него смотрели чужие люди, как бы не сглазили.
— Не бойся, — шепнула ей старуха и пошла подбросить дровишек в очаг.
Огонь разгорался. Иван Венков протянул к нему руки, как будто хотел вобрать в себя все его тепло. Старуха поглядывала на полицейского: «Ежели не с добром пришел, говори сразу, не тяни, а то будто с петлей на шее ждешь…»
— Я давно служу, третий десяток пошел… Как ярмарка или в базарные дни, все я в карауле у Врана был…
Он внезапно умолк. «Теперешняя служба не то, что прежде. Все арестовывать, да обыскивать, на слезы глядеть, жалкие слова выслушивать. И самому жестокосердному человеку невмоготу становится… Приказал начальник доставить в участок родных партизан. А ежели у кого грудное дите? Как тут быть?»
— Сколько ему, ребенку-то? — спросил он у Тотки.
— Три месяца.
— Три месяца, — повторила за ней старуха с надеждой. Может, пройдет стороной то худое, ради чего он пришел.
«Сказано мне: всех! Чего тут думать? Исполняй, что приказали и все! Муж ее в лес ушел, завтра он может пулю в меня послать, останутся мои дети сиротами».
— В город пойдем. Собирайтесь! — сказал Иван Венков. Помолчал немного, будто убеждая себя в чем-то, и добавил: — Приказано доставить. Собирайтесь!
Тотка прижала ребенка к груди.
— Не трогал бы ты ее, — попросила Бочвариха. — Простынуть дите может.
— Нельзя! Приказано доставить! — повторил Иван Венков.
Поглядывая на суетящихся женщин, укладывавших в торбы еду и одёжку, он не торопил их, и даже сказал успокаивающе:
— С грудным ребенком, может, держать не будут, отпустят.
Тотка укутала ребенка и вышла первой, за ней Венков. Старуха заперла дверь на ключ и заторопилась следом.
Тотка крепко прижимала к себе ребенка, и это ощущение его близости придавало ей смелости, успокаивало ее.
15