— Ты, верно, хлебца прихватил с собой. Дай хоть корочку.
— Ничего я не прихватил. Нету у меня хлеба, — удивленно сказал Владо.
— Нету? Ну, хоть что-нибудь… Ну хоть горсточку кукурузы.
Владо рассердился.
— Да неужто я бы утаил, неужто бы не дал…
— Эх, вот уже три месяца, как не доводилось поесть досыта…
— Товарищи, все сюда, — крикнул партийный пропагандист, и оба партизана молча отошли от гаснущего костра.
Мишо подпер голову руками и стал слушать.
Он слушал, но слова песни как-то не доходили до него, потому что в мыслях он был далеко отсюда.
…В очаге булькает котелок с бобами. Тотка ставит на середину кухни низенький круглый трехногий столик и зовет его:
— Мишо…
— Сейчас, — отвечает он и вздрагивает от звука собственного голоса.
— Ты что, заснул что-ли? — сидящий рядом Стоял Влаев подталкивает его локтем.
Мишо встряхивает головой, но дремота с новой силой нападает на него.
…Над миской с похлебкой вьется парок. Мишо берет деревянную ложку и торопливо ест.
«Гляди не обожгись!» — говорит его мать.
Вдруг все исчезает, а на снегу появляется богатая трапеза. Кто-то подает ему круглый противень со слоеным пирогом — баницей, он отрезает ножом большие куски и жует, жует…
Тотка тычет его в бок и шепчет:
«Ты что, ведь у нас гости! Сам всю баницу хочешь съесть?»
«И шут забыл, кто он такой, в свою влюбился королеву…»[16] — Непривычно громкий голос Владо оторвал его от еды. Рот Мишо наполнился слюной, и он шумно сплюнул.
— Тс-с! — зашикали на него товарищи.
Над разлившимся по земле черным морем ночи мерцают звезды. Снизу им вторят поредевшие огоньки сел. Холодный ветер принес с вершин снежную пыль, осыпал ею партизан и помчался в долину.
Мишо, с затуманенной головой, шел по протоптанной в снегу дорожке к роднику. Хотел сполоснуть лицо, чтобы освежиться. Голод, по-видимому, повлиял на зрение. Погода как будто ясная, а видится ему все в легком тумане.
Холодная вода обожгла лицо, в голове сразу прояснилось. Низко пригнувшись, Мишо плескал горстями на лоб, фыркал.
Сзади послышались шаги. Мишо обернулся и увидел дядю Стояна. Одутловатое лицо, морщины паутиной лежат вокруг глаз. Зрачки мутные. Тяжелое дыхание со свистом вырывается из его груди.
— О чем это ты вчера так размечтался? — спросил Стоян Влаев.
— Да так, — Мишо улыбнулся, вспомнив, о чем он думал.
— Нынче видел я во сне свой двор, — тихо сказал Стоян Влаев. — Снегу навалило — крышу продавит, а буйволица без попоны мотается по двору и ревет, и некому ее в хлев загнать.
— Твоя Иванка — добрая хозяйка, непорядка не допустит.
— Это так. Да все-таки иное дело, когда мужик в доме.
— Моей хуже приходится. Очень она жалостливая, — Мишо сразу погрустнел.
— Это верно, чувствительным людям труднее, да Бияз не оставит ее, — сказал Стоян. Однако мысли его занимало другое. — Худо мне что-то, Мишо. Все слабею. Дошел до сюда и выдохся. И когда лежу — не легче.
— Скажи командиру.
Стоян Влаев вымученно улыбнулся.
— Наши-то командиры не то что казарменные. Ты недавно служил в армии, знаешь. «Сапог у меня порвался, господин фельдфебель!» — «Ступай к интенданту!» Тот выдаст новую пару — и порядок. А здесь чего? Командира зря беспокоить. Ему и без меня нелегко. Ведь на нем больше груза лежит за право идти впереди.
— Все же он может что-нибудь придумать, — не сдавался Мишо Бочваров.
— Что? В больницу, что-ли, меня отправит или знаменитым докторам покажет? Ведь и у него, как и у нас, только одна душа, да и на ту сколько взвалено. Знаю, что он готов ее за нас отдать, да разве это мне поможет? Я, еще до ухода в лес, обдумал все и приготовился ко всему. Покуда могу, останусь в строю… Тебе ведь приходилось видеть сосну — на голом камне растет, дивишься, чем жива!.. Так и я… Я вот еще таким был, когда нашу идею воспринял. Что же мне теперь, в конце жизни сдаться?
— И я не представлял себе, что так трудно будет.
— Да, перевернуть мир, жизнь переделать, это не легко…
Глаза его блеснули, он оживился.
— Вот именно, что не легко, в том и красота нашей жизни… Думаешь, я себя обманываю, дескать, дожив до победы, заживу лучше, чем жил доселе? Нет, я не дитя, чтоб себя этим тешить… Правда, верю в нашу победу, мечтаю до нее дожить. А там и смерть готов с радостью принять, лишь бы вражеской была пуля… А ежели уцелею, — грустно продолжал Стоян Влаев, — придется тогда по больницам таскаться… А этого я не хочу… Тошно становится, как подумаю об этом… Позавчера в перестрелке я нарочно лоб подставлял под пулю. Да вот, не повезло… А силы у меня с каждым днем уходят… Продержаться бы до сражения — вот чего я хочу…