«Выходят. Сейчас начнут кружить по двору. Сегодня я не выйду, и так на два дня раньше воротился», — подумал Митю Христов. Он укрылся с головой, чтобы не слышать топот ног в коридоре. «Вот повели свое хоро», — подумал он минуту спустя и не смог удержаться. Встал. Только глянет в окно и снова ляжет и уснет, ведь он устал. Заключенные обходили по кругу двор, как всегда, остерегаясь ступать на полоску травы под стеной… Ему припомнился возница, луга по обе стороны шоссе… Он взглянул на небо…
И в тюрьме было небо! Ах, это небо! Он торопливо вышел в коридор, не притворив за собой дверь. Выйдя во двор прищурился от яркого света дня, хлынувшего в глаза и поспешил к заключенным. Он не ощущал в себе достаточно силы, чтобы выполнить то, что задумал, и передвинул кобуру на живот, расстегнул ее, чтобы было можно выхватить мигом револьвер. Оружие придавало ему уверенность. Он не задумается выстрелить в человека. Кто может помешать ему вернуть себе спокойствие? Это его законное право, все люди к этому стремятся.
Он прорвал круг заключенных и вышел на середину двора.
— Идите по траве! — приказал он. — Топчите ее! С сегодняшнего дня будете ходить по траве!
«Что он, спятил?» — подумали заключенные, недоуменно глядя на «хромого».
— Это для вашего же добра. Просторнее вам станет во дворе. К чему ей, траве, напоминать вам о том, что за стеной? Растравлять вас? Я вам советую и на небо не глядеть. Я вот не гляжу, и мне от того не худо, а наоборот…
Заключенные привыкли к таким вещам как карцер, брань, казнь товарища… Но это нелепое требование, прозвучавшее почти как просьба, поразила их. Надзиратель, казалось, был убежден, что так надо.
— Ну, шагай по траве!
Заключенные не двигались.
— Я для вашего добра требую!
Никто не шевелился. Митю Христов почувствовал, что надо настоять на своем во что бы то ни стало. Он выхватил револьвер и закричал:
— А ну, живо!
Он весь дрожал. Мысли набегали одна на другую. Каждый ищет в чем-нибудь удовлетворения. Вот, к примеру, директор — ему нужны розовые стены, кресло, канарейки, Буцеву нужны сложность, путаница. А ему, Митю Христову? Ему нужно только спокойствие, которое он потерял, повидавшись с матерью. Что бы он ни сделал — его поймут, его оправдают. Если его не послушаются — он будет стрелять.
— А ну, живо!
Заключенные, один за другим, зашагали по траве. Деревянные подошвы сандалий мяли опоясывавшую двор нежную зелень. Хоро снова пришло в движение. В центре его Митю Христов стоял неподвижно, как вбитый в землю кол. Заключенные, словно послушавшись его совета, не поднимали глаз к небу. Митю Христов прислушивался к себе ожидая, когда к нему вернется спокойствие. Низко над двором пронеслась птица, увлекая за собой взгляды людей. И Митю Христов проследил за ее полетом. В лазури неба гонялись друг за другом две птички. Он закрыл глаза и упрекнул себя за то, что поддался соблазну.
— Я прошу вас, — снова заговорил он, держа в руке револьвер, — не смотрите вверх. — И вдруг умолк, с растерянным видом. Одна из птичек уронила перышко, которое зигзагами опускалось во двор. Митю Христов хмуро оглядел заключенных, не смеется ли кто над ним?
Колокол возвестил конец прогулки.
— Марш в помещение! — закричал Митю Христов, размахивая пистолетом. — Марш в помещение!
Вереница заключенных медленно втекла в мрачное чрево тюрьмы. Митю Христов, стоя у входа с пистолетом в руке, тихо повторял одно и то же:
— С завтрашнего дня я буду стрелять в каждого, кто посмотрит на небо.
Заключенные разошлись по камерам. Митю Христов сунул пистолет в кобуру, и понял, что ослаб духом, коли пришлось ему прибегнуть к угрозе применения оружия.
Стук костыля глухо отдавался в узком и длинном, очень длинном коридоре.
Дневной свет еле пробивался в камеру сквозь замазанное стекло. Герган сидел на нарах и что-то записывал в свой «дневник» — несколько листов бумаги, которые дал ему Митю Христов. Каждый вечер перед поверкой он складывал листки и засовывал их в щелку под нарами. Месяцы тянулись один за другим, и он потерял им счет. За все это время с него ни разу не снимали цепь, и душа его истомилась… Сколько времени ему еще предстоит ее таскать? Этого он не знал и старался об этом не думать. Он был доволен тем, что еще жив. Это давало ему надежду, что он будет жив и завтра. «Надежда — это луч света, возникающий в самом человеке, а человек воображает, будто луч приходит извне», — записал Герган в дневнике.