— Кончаю с бахчой, решил еще одну телегу дынь продать.
— Свези их не на базар, а к фабричным.
— Там лучше расходятся, — согласился Бияз.
— Народ на фабрике — что скотина весной, как увидит свежую зелень — не нюхает, какова она.
— Но! — поднял вожжи Бияз.
— Трифон, — снова остановил его Караколювец. — Я тут со стариками, с пастухами нашими, разговаривал. Державы европейские ровно псы рычат друг на друга, вот-вот сцепятся. Державы, они, как люди: разругались — и в драку. Ты возьми в городе газету, внук мне почитает.
— Ладно, Габю.
— Трифон, наверное, забудешь. Хоть бы Тотка вспомнила.
— Куплю, дед Габю, — заверила его та.
Бияз хлестнул лошадку, а Караколювец поспешил за буйволами, приговаривая.
— И в луга уже не заходят. Дождь нужен, и для пахоты нужен…
На базаре Бияз распряг телегу. Смахнул солому с дынь. Люди проходили мимо. «В город приехать — только день зря потерять», — досадовал он.
«Пустят ли Мишо в увольнение», — беспокоилась Тотка, выглядывая солдат в базарной сутолоке.
— Чего встала столбом, ступай пройдись, — буркнул Бияз.
Слова отца придали ей смелости, и она решила пойти к казарме. Отряхнула платье, поправила платок, и, вслушиваясь в свое настроение, видела, что сегодня ей хотелось быть во всем особенной.
На главной улице ее увидел Митю Христов и, сам не зная зачем, пошел следом.
Тотка остановилась перед воротами казармы, Митю нахмурился. «Ищет кого-то. Кого бы это?» и свернул в боковую улочку, чтобы Тотка не заметила его.
— К милому? — вышел к Тотке высокий фельдфебель.
— К брату.
— К брату, а сама вся краской залилась.
Тотка провела рукой по щекам с неосознанным желанием скрыть румянец.
— И с братом позволяем свидание, и с милым, — успокоил ее фельдфебель.
Скоро пришел Мишо Бочваров.
— Что в селе нового?
— Как ты, кормят хорошо?
— Рад, что увиделись.
— Дыни продаем с батей.
— Новость знаешь?
— Какую новость?
— Война началась.
— Какая война?
— Сегодня утром Германия напала на Польшу!
«Мишо Бочваров… Когда это он ей стал ухажером?» — сначала с удивлением, а потом раздраженно думал Митю Христов. Он одернул куртку, оглядел свои бриджи.
Гордо подняв голову, с сознанием собственной силы, которое давала ему форма, он вышел из-за угла и еще издалека крикнул:
— Здорово, земляк!
— Здравствуй.
Тотка вздрогнула, услышав знакомый голос, но не посмела обернуться, и прогоняя воспоминание о нем, мелькнувшее в голове, снова спросила:
— Стало быть, хорошо вас кормят?
— Как бы то ни было, конец близок! Через два месяца нас уволят.
— Свидание кончилось, — вышел фельдфебель.
Тотка осталась одна на шумной улице, но ей все казалось, что Мишо рядом, и она напевала тихонько. Но время от времени мелодия в ее душе обрывалась. Почему? Она замедлила шаги, ощутив на себе чей-то взгляд. «Он!» — вздрогнула она, поняв, чьи шаги догоняют ее. Сердце ее сжалось.
— Из-за него меня бросила?
Тотка вздрогнула от неясного мучительного предчувствия и свернула в сторону.
«Сегодня утром началась война», — повторила она слова Мишо. И только теперь поняла, что они означают многое. В сердце ее незаметно пробрался страх, и так как она не знала чего, собственно, боится, он надолго остался в ее груди.
Отец ее распродавал дыни.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Снова холода сдавили село, и оно лежало в дремотном спокойствии, словно озимь под толстым слоем снега. Дни тянулись одинаковые, как близнецы. Но все чаще в разговорах о посевах и скоте проскальзывала весть, что где-то кого-то арестовали.
Люди тревожно вздрагивали, боялись за молодых и с жадным нетерпением вглядывались в будущее. Им хотелось, чтобы завтрашний день был такой, как вчерашний. Тревоги большого мира, лежащего далеко за пределами их обыденной жизни, были им в тягость. Однако они понимали, что, как бы ни хотел человек отгородиться, уйти в свою скорлупу, он все равно неизбежно оказывается связанным с другими людьми.
Снег сверкал и искрился под лучами зимнего солнца. Морозный воздух покалывал ноздри, и даже в полдень руки прилипали к железным ручкам дверей.
В такие дни Караколювец любил побыть один. Зимой забот было меньше, да и постарел уже и не совался все время сделать то или другое. Петкан накормил скотину, и дед Габю, зная, что сегодня отдохнет, с облегчением растянулся на кровати. Взгляд его блуждал по старым балкам, источенным шашелем, а в голове лениво кружились мысли. «Что ни случись на земле, человек есть человек. Молод, силен, хорохорится, то сделаю, это изменю; под конец сдаст, как и все, и начинает думать, добро или зло сотворили руки его и душа его. Рано или поздно обрывается нитка. Хорошо, что хоть в этом для всех одинаково. А то богатые откупились бы и уже ничего бы не боялись. И куда, куда хуже была бы жизнь. Знай человек, что не умрет, яд змеиный был бы слабее слюны его».