— Опять ты, мама, за свое…
— Берегись, сынок, слушай, что мать тебе говорит. Вроде все как было, а все не так. Чувствую я это, а понять не могу. Вчера Гергювица Враниловска рассказывала, что городские-то на базаре на нас так и кидаются — масло и муку спрашивают. Я людям не судья, да ведь смотри, как все друг друга бояться стали.
Герган продолжал копать.
— Зачем тебе эти ямы понадобились?
— Тополя посажу. И красиво, и берег укрепляет. Быстро растут, мама.
— Нехорошо, что вы, молодые, все торопитесь, лучше бы сосенки посадил, — сказала мать и пошла. «Хорошо, что по дому соскучился. Если тянет к родному месту, труднее человеку плохой шаг сделать».
Несмолкающий рев скотины во дворе прервал ее мысли.
На площади перед общинным правлением толпился народ. Уже несколько дней говорили о том, что пройдут германские войска. Чего только о них не слышали! Что будто бы оружие их непобедимо, что солдаты и офицеры вместе едят, одну одежду носят.
Ждали их с раннего утра, и только к обеду на дороге показались первые мотоциклы. Люди отхлынули по обе стороны шоссе, время от времени махали руками. За мотоциклами потянулась колонна грузовиков; казалось, ей не было конца. Люди подались назад и с еще большим нетерпением ожидали увидеть что-то особенное.
Петко Георгиев остался стоять на краю полотна.
— Смотри, задавят! — приставал к нему Дене.
— Говорят тебе, народ точный, в сантиметре от тебя пройдет, а не заденет. — Широкая улыбка разливалась по его возбужденному лицу.
— Это так, с первой мировой знаю, — подмигивал Дене.
— В технике непобедимы.
— Сил-то у них хватает только начать, а до конца никогда не доходят, — вмешался Стоян Влаев.
— Ты потише, — отозвался Пенчо Христов. — Россия с Германией сейчас союзники или нет, скажи-ка!
— Тактика.
— Тогда и не нападай на них.
Петко Георгиев не прислушивался к разговорам. Мало ли воспоминаний о немцах осталось у него от первой мировой! В конце войны, когда все уже пошло прахом, вместе лежали в окопах да голодали. Сейчас он радостно их приветствовал, словно родных. По себе знал, что нет для солдата лучшей награды, чем добрая встреча. Молча протолкался сквозь толпу, дома завернул в белый платок поднос с баницей[8] и опять встал на шоссе, на краю полотна. Горячий поднос обжигал пальцы; он протягивал его к каждому проезжающему грузовику. Баница начала остывать, но никто не остановился, чтобы взять ее.
— Проходят через чужую страну, и меду им дашь — не возьмут. Сам ведь был солдатом, знаешь, может, кто и отравить захочет, — удерживал его Пенчо.
— Может, оно и так, — смущенно ответил Петко Георгиев.
— Скажи им чего-нибудь, — услужливо посоветовала одна женщина.
— Гут, гут, — протягивал он поднос.
— Спешат германцы, их великие дела ждут, неужто из-за твоей баницы остановятся, — твердил свое Пенчо.
Петко Георгиев оглянулся на людей, потом посмотрел на поднос и с досадой прикусил губу. На его лице застыло выражение помрачневшей радости, и он подумал: «Зачем мне надо было, и зачем мне надо было». Руки ослабли, и он прижал поднос к груди.
Спустя некоторое время перед ним остановился пыльный автомобиль. Из него, словно выброшенный пружиной, выскочил стройный офицер.
— Гут, гут, — заворковал Петко. Немец взял поднос с баницей и что-то сказал на своем лающем языке. Петко Георгиев глядел на него, разинув рот, Пенчо нагнулся к шинели — хотел посмотреть, какого качества сукно. Офицер откозырял, и машина тронулась. Петко переступил с ноги на ногу и шумно вздохнул, словно сбросил с плеч какую тяжесть. Рот его растянулся в радостной улыбке.
— И они такие же люди, как и мы, и им приятно, коли их встретишь с добром, — и затерялся в толпе.
— Что стряслось? — пробравшись вперед, спросил Лалю Бижев.
— Германецу поднесли баницу!
— Кто поднес?
— Да кто, Петко Георгиев, — сказал Дене и тут же наделил старика прозвищем: — Петко Баница!
Стоян Влаев разжал губы и сказал Пенчо Христову:
— Дядя Пенчо, ты только болтаешь, а тезка твой, видал, и баницу им поднес.
— У них все есть, ты что думаешь, очень им нужен наш хлеб!
— «Все у них есть»! Да они сами заявляют, что им нужно жизненное пространство, чужая земля им нужна. Было бы у них все, не стали бы масло из угля делать.
— Немцы — они мастера!
— Мастера… масло делают такое, чтобы не оскоромиться!
Крестьяне засмеялись.
В стороне собрались женщины в кружок и, не переставая вязать, обсуждали виденное: