— Какой первый грузовик, такой и последний, как мужикам не надоело смотреть!
— И люди, как грузовики, одинаковые. Все стриженые да белобрысые.
— Как поодеваются люди в форму, все друг на друга похожи, не отличишь.
— Наших хоть во что обряди, все равно узнаю, — возразила Бирникова Тота.
Вагрила подметила и другое: на грузовиках спереди висели большие конские подковы, и она все напрягала ум, стараясь, догадаться, для чего они. Чувствовала, что это связано с чем-то особенным, но с чем, не могла себе объяснить, и спросила Биязиху.
— Чужая сторона, чужие порядки, не знаю, Петковица, — ответила та.
Но Вагрила все размышляла. Ей казалось, что за этим кроется что-то важное.
— Тетя Вагрила, — подошла к ней Тотка, — на счастье вешают подковы, слышала, как мужики говорили, с первой мировой знают.
— Хорошо, что они счастья ищут. Ежели чего-то боятся, значит, не такие уж храбрые, — усмехнулась Вагрила.
— Кто же живой не боится, — удивилась Гергювица Враниловска.
Вагрила ей не ответила. Немцы стали ей ближе, понятнее. «Хорошо, что чего-то боятся», — повторяла она про себя.
— Все молоденькие, матери-то, поди, печалятся о них, — сказала у них за спиной Биязиха.
Вагрила уже думала о другом.
— Трифоница, припекало эти дни. Смотри, поля-то враз ожили.
— Дышат, как живые.
— Март приходит — просыпается земля.
— И мороз ей уже не помеха.
— Эти люди сегодня здесь, а завтра расползутся по полям.
— И медведя водят, люди собираются, а уж чужое войско…
Бабушка Сыбка, ковыряя палкой щебень, поделилась своей тревогой:
— Узнать бы, есть ли у этих парней бог?
— Сильные, здоровые, на машинах едут, зачем он им? — заметила Биязиха.
— Бог у всякого должен быть, — наставительно произнесла старуха и перекрестилась.
— Ежели нету, пускай тогда смерть их пугает и останавливает руку их. Чтобы знали: сотворят ли зло — воздастся им, — кротко сказала Вагрила.
Мартовский вечер тихо окутывал село. Над Крутой-Стеной вспыхнуло небо, и скоро словно стая золотых голубей опустилась на заснеженный кряж. Небо стало серым, как пыльная дорога. Тихий ветерок донес с полей запах свежей мезги.
— Идут! Идут! — закричал примчавшийся на велосипеде Ганчо Станчев. Перевел дух и начал рассказывать про танки, которые увидел первым:
— Как жуки, только большие…
Со стороны церкви показалась железная копна, которая двигалась неуклюже, как коротконогое животное. Привстала на цыпочки и Вагрила. Оглядела со всех сторон копну железа и отпрянула назад. И зачем было столько ждать? Никакой особой премудрости она в танке не заметила.
— Какие, какие они? — спросила ее Тотка. Она была ниже других ростом и ничего не увидела.
— Какие… Черный, как навозная куча… Не человек, чтобы глядеть на него — не наглядеться.
На душе у нее опять стало тяжело. Напрасно она обрадовалась, увидев подковы. «И как в этих громадинах люди живут, — удивлялась она. — Наверное, и сами они, как то железо, что им домом служит. Раз смерти боятся, так зачем других ею пугают».
— Ну что, видели германскую технику? — весело покрикивал Пенчо.
— Люди не силой, добром хвалятся, — тихо ответила Вагрила.
Пенчо пожевал губами и вполголоса сказал:
— Баба — что она понимает в политике.
— Вот он, — прошел по толпе тихий шепот.
Вагрила посмотрела на шоссе. Верх одного танка откинулся, как срезанный край арбуза. Оттуда поднялся человек в черном. Весь он будто сросся с машиной, и Вагрила не видела ни его лица, ни его глаз. «В железо закован… Какими мольбами можно остановить его руку?» Сердце ее сжалось, веретено застыло в пальцах.
Над селом висело облако тяжелой пыли и грохота. Вечер не принес ни спокойствия, ни тишины, как то было прежде.
Шоссе затихло. На площади осталось всего несколько человек. В их негромкую беседу все время вмешивался Пенчо Христов.
— Дай немцу полено, он и из него машину сделает.
Со стороны Врана послышалось тарахтение мотора, и скоро перед общинным управлением остановился открытый автомобиль. Из него вышли два офицера и свысока посмотрели на крестьян. Пришел и староста.
— Гут, гут, дойче и болгар гут, — Пенчо Христов насильно пожимал им ладони.
Рядом с ним и старостой встал Колю-Дурной.
— Мы тут все первые люди на селе. Я — первый дурак, этот — староста, тот низенький — первый германофил, а этот — Стоян — первый коммунист.
— Он малость того, — покрутил пальцем у виска Пенчо Христов.
Офицеры сдержанно улыбнулись, будто только хотели показать свои белые зубы.