Снопы сложили в крестцы по пяти в каждом. Усталость налила свинцом ноги. Они едва передвигали их. По дороге домой Тотка украдкой наблюдала за мужем. Изменился он напоследок. Лицо его потемнело и удлинилось, а глаза смотрели устало. Любовь его истощила или работа? Тотка беспокоилась. Что она будет делать, ежели он, не дай бог, занеможет? Смотреть за ним она, конечно будет, но что это за жизнь? Какое-то новое чувство пробивалось в ее сердце; ей казалось, что она необходима Мишо, необходима для того, чтобы он был здоров.
На сером, как стерня, небе замигали звезды. Над рекой в ночной прохладе замерцали лампадки светлячков. Сверчки бодрствовали, прогоняя тишину.
Мишо шел, свесив голову, ни к чему не прислушиваясь. Его тянуло прилечь на землю, словно она могла снять с него усталость.
«Мучают его тайные мысли и заботы!» — подумала Тотка.
— Что-то ты похудел, — заметила она.
Мишо встрепенулся и, замедлив шаги, глянул на нее так, будто только сейчас увидел ее.
Жатва, заботы — все это давно уже мешало им остаться наедине. Мишо увидел как грудь Тотки трепетно вздымается. Он взял ее руку. Тотка остановилась и вся подалась к нему. Песня цикад словно обволакивала их теплой, пьянящей пеленой. Казалось, что даже звезды потускнели, чтобы стало еще темнее. Оба они, словно сговорившись, разом скинули с плеч серпы. Полуоткрытые губы сблизились…
Они встали, дрожащими еще руками нащупали серпы и смущенно засмеялись. Тотка пошла впереди. Время от времени она оглядывалась на мужа и прыскала в ладонь.
«Радуется, будто клад нашла», — подосадовал уже успокоившийся Мишо. Мысли о делах снова нахлынули на него. Тотка вслушивалась в тишину, внимая ей как песне, которую давно мечтала услышать. Ее охватило неясное ощущение, что именно в такой тишине зачинается жизнь. Она чувствовала себя так легко, как-будто тело ее стало невесомым. Залаяла собака и, как бы очнувшись, Тотка поглядела на огни села, все еще продолжая улыбаться.
— Послезавтра пойдем к врачу, — сказал Мишо, не понимая настроения жены.
Тотка прижалась к нему и ласково прошептала:
— Погодим немножко… — Как объяснить ему, что забродило в ее душе и внушало ей уверенность в том, что уже нет необходимости ходить по врачам. Взглянув на него, она, все так же ласково, добавила: — как-нибудь после…
Сидя у очага клевала носом старая Бочвариха. Встрепенувшись, она поглядела на вошедших и зевнула.
— А я уж думала, заночуете в поле.
— Не успели засветло, мама, — сказала Тотка, бросив на мужа лукавый взгляд.
— Мишо! Мишо! — всколыхнул тишину мужской голос.
— Забыла сказать, — искали тебя, — вспомнила старуха.
Мишо вышел неохотно. «Наверно опять Стоян Влаев. Только он по вечерам может беспокоить людей», — не без тревоги подумал Мишо, всматриваясь в темноту. Но это был не Стоян, а рассыльный общинного правления.
— Повестка! Запасников берут, — сказал, возвратившись Мишо, и протянул Тотке листок бумаги.
Руки Тотки повисли будто перешибленные.
Поезд прибыл в Софию поздно ночью. Сняв с полок свои тяжелые чемоданы, запасники вышли из душных вагонов. Здесь они должны были пересесть на другой поезд. Лалю Бижев и Ангел Христов растерянно оглядывались по сторонам, вздрагивая от резких гудков маневровых паровозов, от выкриков носильщиков, и шарахаясь от наезжающих на них автотележек. Шагая по перрону, они старались не отставать от Мишо Бочварова, который чувствовал себя свободно в шуме и сутолоке этого большого вокзала.
— Схожу узнаю, когда отходит наш поезд, — предложил им Мишо.
— И я с тобой, — сказал Ангел Христов.
— Только не задерживайтесь, — попросил Лалю Бижев, робко озираясь.
— Мы быстро, — понял его Мишо, — а ты не отходи от багажа.
Поезд отправлялся утром. Устроившись в зале ожидания земляки перекусили и вскоре задремали… Разбуженный стуком чемоданов, Мишо открыл глаза и уставился на усевшихся рядом парней, одетых по городскому, в надвинутых на глаза кепках с длинными козырьками. Костюмы парней были помятыми, и Мишо понял, что они тоже ехали в поезде. Он то закрывал глаза, пытаясь уснуть, то снова принимался разглядывать соседей.
Ближе всех к нему сидел белокурый, с веселым открытым лицом. Второй — невысокий и коренастый, но во всем его облике было что-то резкое и порывистое. Лицо третьего было белым, как молоко.
— Вы что, запасники? — перехватил его взгляд белокурый.
— Да, — кивнул Мишо.
— И мы тоже — Владо, Руси и я — Георгий, — представил товарищей и себя коренастый крепыш.
Третий ничего не сказал, он был занят едой — нарезав мелкими кусочками хлеб и брынзу, он осторожно отправлял их в рот и сосредоточенно жевал.