— Нельзя мне сейчас с вами, — смущенно отвернулся Мишо. — Жене время подошло, этой ночью ждем…
— Ах, вот в чем дело, — протянул Стоян, только теперь поняв, почему Мишо не пригласил их войти в дом. — Отцом собираешься стать?
— Ага.
Стоян уже сожалел, что заронил в его душу тревогу в такое время. Не зная теперь как успокоить его, сказал:
— Те товарищи, люди испытанные, бывали в переделках, не выдадут.
— И я так думаю, — кивнул Мишо.
Помолчав немного, Стоян Влаев спросил:
— А как там мои?
— Ничего. Живы-здоровы. Баба у тебя молодец, управляется.
— Не смею я заглянуть домой, свидеться. Знаю, крик подымет. Дурная — и меня, и себя погубит… Все приходится у людей узнавать, как и что…
Мишо повернулся к Гергану.
— Дед твой очень уж плох стал. Едва ноги волочит. А отца с матерью, может, слыхал, интернировали.
— Борьба не обходится без жертв, — ответил Герган.
Стоян угрюмо покосился на него. «Легко ему словами бросаться!». Тяжело вздохнул и поднялся на ноги. Закинул за плечо карабин.
— Ну, гляди в оба, — сказал он, прощаясь с Мишо. — Чуть что — в отряд. А Тотке привет от нас передай.
— В добрый час, — сказал Мишо.
Он поглядел вслед партизанам, которые словно растворились во тьме, постоял некоторое время, прислушиваясь, и пошел в дом.
Заря заиграла по темной кроне шелковицы. Птицы звонким щебетом встречали льющуюся с неба прозрачную свежесть. Свинья остервенело разогнала кур, которые ждали у крыльца, чтобы их покормили. Буйволы топотали по двору и жалобно мычали. Каждый требовал своего. Когда при таком шуме Караколювец смог усидеть дома!
Ослабел он, будто кто-то вдруг похитил его силу. Неделю назад приходил проведать его брат Колю, привязал к балке пеньковую веревку, чтобы мог старик, ухватясь за нее, подняться с постели. Сидя целыми днями в одиночестве, он перестал и ворчать. Голос его стал слабым, мысли отрывистыми, путаными. Разве мог он раньше терпеть, чтобы буйволы на дворе ревели? Кряхтя поднялся, опираясь на палку.
— Куда все подевались? — крикнул он. В ответ только хрюкнула свинья.
— Пошла, пошла! — замахнулся он на нее палкой, но она даже не пошевелилась.
Пришла Габювица, неся охапку хвороста.
— Будет проходить закупщик из Ловни-Дола, продай ее, — сказал Караколювец, указывай на свинью. — Буйволов-то выпусти, жара-то идет какая!
— А ты зачем встал? — обойдя его, сказала Габювица и бросила вязанку в кухню.
— Мешаю, я тебе, что ли? — Караколювец вздохнул и тихо поплелся под навес, прилег на груде хвороста.
Солнце поднялось на аршин над Крутой-Стеной. На дворе стояло осеннее марево. В этот день было особенно жарко. Буйволы тыкались в ворота и беспомощно кружились по двору.
— Габю, поведу их на выгон, окаянных! Вот тут хлеб тебе положила.
Караколювец посмотрел на белый узелок и ничего не ответил.
Буйволы радостно замычали за воротами. Во дворе стало тихо. Рой мух закружился над Караколювцем. Он вяло помахивал рукой, отгоняя их. «Не к добру это». Всем телом почувствовал, что с ним происходит что-то плохое. И невольно обвел тоскливым взглядом дом, словно прощался с ним.
Во двор вошел дед Цоню. В руках у него была горлянка. Подошел, уселся рядом, и заговорил:
— Все недосуг проведать тебя! С каких пор уж собираюсь! Спозаранку сегодня ходил в лес за водой из свяченого колодца. Может быть, поможет?
Искорка надежды блеснула в мутных глазах деда Габю, он взял горлянку. Несколько капель скатилось по его морщинистым щекам.
— Свяченая… Может, и был бы от нее прок, ежели бы душа и хлеб принимала.
Дед Цоню отвел глаза в сторону, чтобы дед Габю не подметил в них тревоги и сожаления.
— Это у тебя все от забот, точат они тебя изнутри и силы твои грызут. Забудь о них — встанешь на ноги. Рано помирать собрался… Душа с телом так легко не расстается.
— Да тела-то уже не осталось! — потрогал свою грудь Караколювец, — высох я совсем.
— А зачем от еды отказываешься?
— Да ничто в рот нейдет. Подошло мое время.
— Неужто человек ведает, сколько ему отпущено по земле-то ходить?
— Человек он — человек, покуда на ногах стоит, — ответил дед Габю, — а меня уже ноги не держат…
Мухи наседали на него, облепляя лицо, и дед Цоню тщетно отгонял их.
— Я тебе говорю, что от забот она эта твоя хворь, — успокаивал он Габю. — Прогони их, и встанешь на ноги. Ведь мы с тобой годки!
— Спасибо на добром слове, дед Цоню.
— Горлянку оставлю в головах, чтобы тебе с руки было…
Бабушка Габювица шла за буйволами, пощипывающими траву по обочинам дороги, и все время поглядывала по сторонам. Тревожилась. Ведь люди-то теперь они меченые. Каждый может тобой помыкать, не разбираясь, прав ты или виноват. А ты только помалкивай. Не смей слова в ответ сказать…