— Сердце.
— И все-таки как она попала к вам в команду? — продолжал настаивать на своей заинтересованности Савоев, разминая уставшую руку.
— Это порода такая, она родилась, чтобы стать проституткой или женой парализованного миллионера, — объяснял Роберт, растирая покрасневшее и опухающее лицо, на котором, кроме опухания, были заметны следы вынужденной вежливости.
В удивительном городе, впрочем, как и по всей России, вежливость всегда давалась через силу.
— Ну?! — понукал Савоев Роберта.
— Городскую баню знаешь? — спросил Роберт и, не дожидаясь ответа, продолжил: — Иду мимо нее, уже стемнело. Вижу, кто-то в окна подсматривает. Обошел с тыла это место, вижу, бабец молочный в окна подсматривает. Глаза расширенные, красивые. Вся дрожит!…
Рассказывая, Роберт возбудился и чем-то стал напоминал молодого политика Кикиренко. Если того раздеть догола, обмотать простыней, скинуть лет десять, дать выпить стакан водки, обклеить ноги, грудь и спину волосами, приставить вызывающе кавказский нос, он был бы точной копией Роберта Рогоняна.
— …В общем, классика — мой контингент. У меня ведь девочки разной квалификации. Есть ремесленницы, есть мастера, а Школьница была талантливой. Я это сразу понял, у нее большое будущее, — загрустил Роберт и, потянувшись к Савоеву, горячо спросил: — Где она, лейтенант, куда пропала?!
— Так! — стал заводиться Савоев. — Я тебе скажу!… Подлец! — От возмущения Савоев стал пошлым и раздражительным, и лишь произведя два удара — правой рукой пробив пресс, а левой отправляя в нокдаун, — он успокоился.
— Когда-то, давным-давно, были произнесены вполне равнодушные пророчества. Пророки не могут быть пристрастными или чрезмерно эмоциональными. Этим они здорово отличаются от лжепророков, которые истекают любовью к людям, к жизни и времени. Работа лжепророков не выдерживает никакой критики, она рассчитана на дураков, изначально безбожных, обуянных страстью к жизни. Пророки на то и пророки. Они знают цену пророчествам, знают, что основная масса живущих их не услышит, и лишь в силу врожденного инстинкта к передаче информации произносят их, а потом, спокойно сплюнув, скучающе зевают. Пророчества в общем-то и предназначаются для пророков, этакий обмен опытом или беседы спасенных душ, если хотите, — произнес Леня Светлогоров и тоскливо, с собачьей преданностью в глазах, посмотрел на Самвела Тер-Огонесяна, шеф-повара и владельца ресторана «Морская гладь».
— Как ты мог, Леня? — укорял его Самвел, сокрушенно цокая языком. — Такую женщину ты назвал жабой, как ты мог?
— Да, но она попирала меня ногами, — оправдывался Леня. — Она прошла по мне, как по вафельному полотенцу в душе для грузчиков, а мне там не место, — сделал неожиданный вывод Леня и, посмотрев на Самвела глазами раздраженного хулигана, напомнил: — Буксы горят, дай на пиво, будь другом.
— Эх, Леня… — недоумевал Самвел. — Я все помню. Я тебе уже с пятого класса деньги одалживаю, и ни одного перерыва в этом процессе еще не было…
— Привычка — как вторая кожа, — посочувствовал ему Леня и, спохватившись, смягчил формулировку: — Ну ты даешь!
— Не дам я тебе денег, Леня, — удивил Светлогорова Самвел и стал доставать из холодильника продукты класса «Ничего себе!». — Ты назвал Глорию жабой.
Как ты мог, Леня? — Самвел поставил на стол бутылку коньяка «Наири» десятилетней выдержки. — Не получишь от меня денег на этот раз.
— Не надо, — пошел навстречу Самвелу Светлогоров и, не обращая на него внимания, стал разливать по рюмкам коньяк.
— Извинись перед Глорией Ренатовной, а то я тебе морду набью, Леня, — пригрозил Самвел и, приподняв рюмку, сурово взглянул на хулиганистого представителя городской богемы.
— Прямо-таки морду? — возмутился Леня и, опрокидывая в рот коньяк, добавил: — Ладно, уговорил.
Ольге Останской снились странные сны. В этих снах все было многоцветным, грубым и нежным. Она не могла понять своего томления, но оно ей нравилось своей бархатистостью и какой-то особой, пронзительной, ласковой теплотой, располагающей к восторженному и всхлипывающему крику. В одиннадцать лет она, конечно, не могла знать, что это называется гипертрофированной предрасположенностью к оргазму, но это незнание ничего не меняло в снах Ольги Останской. Они по-прежнему были многоцветными, грубыми и нежными…
— Ты платил ей? — спросил Савоев у Роберта.
— Да, — ответил Савоеву пришедший в себя Роберт.
…В седьмом классе среди мальчишек-одноклассников распространилась удивительная форма ухаживаний под лозунгом «Дай пощупать». Стоило девочке слегка отвлечься, как ее сразу же прощупывали шаловливые руки созревающих подростков. Как-то само собой Ольга сделалась рассеянной и непроизвольно податливой. Целомудренные руки подростков щупали груди юных одноклассниц из озорства и любопытства. Именно щупали. Секунда, и рук на встрепенувшейся груди уже нет, они исчезали вместе с их обладателем, который, обалдев от своей смелости, лихо прятался за угол школы. И так всегда, и так во веки веков мужчина не в состоянии понять женщину. Ольга испытывала досаду, но пока не понимала этого.
— Роберт, падла носатая… — стал официальным Савоев. — Я тебя на срок пущу за совращение малолетней и за эксплуатацию детского труда.
— Я тебе говорю! — защищался Роберт. — Я ее к дисциплине смолоду приучал, чтобы она стихийной шалашовкой не стала.
…И вот они, пятнадцать неподсудных лет. Когда Роберт оторвал Ольгу от просмотра мужских, достаточно уродливых тел через окно бани, она уже была в том состоянии, после которого начинается сумасшествие. В исторической медицине (психиатрия) это называется «ред бад блю». Как это переводится, не знают даже психиатры, но в просторечии это звучит «и хочется, и колется, и мама не велит». Супруги Останские воспитывали дочь в строгости и с чувством меры, то есть консервативно. Они не могли знать, хотя и смутно догадывались, что Ольга уже в будущем, уже свободна. Ольга Останская, вглядываясь в свой внутренний мир, совсем не обращала внимания на мир внешний, но когда перед ней явился Роберт, то он был вылитый, именно так он ей виделся, идеал ее внутреннего мира.
— …Смотри у меня, — пригрозил Савоев.
— Обижаешь, начальник, — успокоил его Роберт.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Когда принимаешь душ, попеременно меняя горячую воду на холодную, то через некоторое время чувствуешь себя тем, кто ты есть на самом деле. Если говорить обо мне, то это очень опасно. Я телохранитель класса «солнечный убийца», хотя мой отец называет меня частным сыщиком государственного уровня. Его заблуждение основано на незнании, поэтому он прав. Он прав и потому, что он мой отец. Я натягиваю поверх мокрого тела халат и направляюсь в кухню. Открываю холодильник и восторженно вздрагиваю от предвкушения завтрака. В холодильнике, как всегда, пусто, и предвкушение продлевается до обеда. Это же надо, мир переполнен продуктами, а в моем холодильнике пусто. Я подхожу к окну и разглядываю город с высоты первого этажа. Пустота в холодильнике и в моем желудке не может испортить радостного настроения. Несмотря ни на что, мир достаточно прекрасен. Неожиданно звонит телефон, и я беру трубку. «Алло? Да, конечно, Алексей Васильевич, уже вы_ хожу». Я же говорим, что я — убийца, сыщик-палач по особо важным поручениям. Обыкновенный столичный суперментяра с гипертрофированной тягой к справедливости. Я убиваю по приказу в одном случае и по вдохновению в другом. У меня есть четко обозначенные пристрастия, по которым я определяю возможность вдохновенной казни. По приказу убиваю неохотно, но обязательно. Мне претит в приказах несоответствие с моими симпатиями, а также излишняя щепетильность к интеллектуалам. Но ничего не поделаешь — служба: убивать, как и жить, необходимо. Этого оспорить нельзя. В дверь позвонили. Открываю и вижу расширенные от негодующего восторга глаза соседки по площадке, профессорши из раскинувшегося неподалеку университета. Она отпрыгнула от двери и молча (зачем приходила?) стала отступать к своей квартире, сменяя негодующий восторг в глазах на возмущенное восхищение. Черт, опять распахнулся халат. Где мои плавки? В форме зада соседки есть нечто, что отличает образованную женщину от асфальтоукладчицы. Соседка читает лекции по древнеиндийской физиологической пластике. Такое ощущение, что она мне будет звонить в двери каждое утро, такова сила восторга, который преобразовался в ее глазах в восхищение. По-моему, она сумасшедшая. Впрочем, это не имеет никакого значения, я сегодня улетаю в Сочи…