«За время моего наблюдения за Власовым в Двадцатой армии я убедился, что он не мог терпеть евреев. Он употреблял выражение «евреи атаковали военторг» и т. д., и он форменным образом разогнал работников военторга, по национальности евреев. Власов говорил, что воевать будет кто-либо, а евреи будут писать статьи в газеты и за это получать ордена».
Так что, принимая во внимание и эту черту характера Власова, можно понять, с каким удовольствием поддразнивал Андрей Андреевич Илью Григорьевича.
Тем более что сделать это было нетрудно.
Говорил Власов про Суворова, чье имя вместе с именами других русских полководцев еще только начинало снова вводиться в обиход. Возвращение дорогих русскому сердцу имен, конечно же, не могло не беспокоить наших интернационалистов. Но поскольку исходило оно непосредственно от Сталина, то и возмущаться было страшновато. Вот и вынужден был Илья Григорьевич, поерзывая, внимать бесконечным байкам о Суворове, которыми пересыпал свой разговор Власов.
Суворов, как известно, чрезвычайно гордился тем, что он — русский, и всегда щеголял своей русскостью.
Однажды он остановил щеголеватого офицера и поинтересовался, давно ли тот изволил получать письма из Парижа…
— Помилуйте, ваше сиятельство! — ответил незадачливый франт. — У меня никого нет в Париже.
— А я-то думал, что вы родом оттуда… — сказал Суворов.
Не менее зло высмеивал Александр Васильевич и заграничную сановную глупость и пустословие. Вступая в Варшаву, он отдал такой приказ: «У генерала Н. взять позлащенную карету, в которой въедет Суворов в город. Хозяину кареты сидеть насупротив, смотреть вправо и молчать, ибо Суворов будет в размышлении».
Наверняка ввернул Власов в разговор и язвительное замечание Суворова, дескать, жалок тот полководец, который по газетам ведет войну. Есть и другие вещи, что ему надобно знать…
Разумеется, в нашей попытке реконструировать разговор Власова с Эренбургом много гипотетичного, но все же исходные моменты этого разговора вычисляются достаточно точно.
Первые реальные победы, первая всенародная слава или, вернее, предощущение этой славы, впервые дарованная возможность не стесняться, что ты русский, а гордиться этим, с гордостью называть имена русских героев, все это пьянило Власова. И это упоительное, захлестывающее генерала ощущение и заставляло Эренбурга любоваться Власовым, но вместе с тем и коробило его. Тем более что и актерство, подмеченное Эренбургом, тоже наверняка прорывалось в жестах и словах Власова. Ведь он столько лет, всю в общем-то сознательную жизнь, старался не выдать «иррационального», как писал А. В. Луначарский, пристрастия к русскому типу лица, к русской истории, что сейчас походил на человека, только что, после долгих лет болезни, вставшего с постели. Он идет, но ноги еще непослушны ему, человек, прежде чем ступить, думает, как нужно поставить ногу, и от этого все движения чуть карикатурны…
Национальные чувства Власова, пафос его и восторг были глубоко чужды интернационалисту Эренбургу, но само ощущение пробивающихся в человеке потаенных доселе сил — захватывало.
«На следующий день солдаты говорили со мной о генерале, хвалили его: «простой», «храбрый», «ранили старшину, он его закутал в свою бурку», «ругаться мастер»…
Мы поехали назад. Машина забуксовала. Стоял сильный мороз. На КП девушка, которую звали Марусей, развела уют: стол был покрыт скатеркой, горела лампа с зеленым абажуром, и водка была в графинчике. Мне приготовили постель. До трех часов утра мы говорили; вернее, говорил Власов, рассказывал, рассуждал. Кое-что из его рассказов я записал. Он был под Киевом, попал в окружение; на беду, простудился, не мог идти, солдаты его вынесли на руках. Он говорил, что после этого на него косились. «Но тут позвонил товарищ Сталин, спросил, как мое здоровье, и сразу все переменилось». Несколько раз в разговоре он возвращался к Сталину. «Товарищ Сталин мне доверил армию. Мы ведь пришли сюда от Красной Поляны — начали чуть ли не с последних домов Москвы, шестьдесят километров отмахали без остановки. Товарищ Сталин меня вызвал, благодарил…» Многое он критиковал… Говоря о военных операциях, добавлял: «Я солдатам говорю: не хочу вас жалеть, хочу вас сберечь. Это они понимают…»
Среди ночи Власов разнервничался: немцы осветили небо ракетами, перебрасывая пополнение.
Рано утром Власова вызвали по ВЧ. Назад вернулся взволнованный.
— Товарищ Сталин оказал мне большое доверие… — сказал он Эренбургу и добавил, что получил назначение на Волховский фронт.
«Мгновенно вынесли его вещи. Изба опустела. Сборами командовала Маруся в ватнике. Власов взял меня в свою машину — поехал на передний край проститься с бойцами».
Здесь мы подходим к поворотному в судьбе Андрея Андреевича Власова моменту — назначению его на Волховский фронт. Официально он назначался заместителем командующего фронтом, но похоже, что у Сталина были насчет Власова более серьезные намерения.
В уже цитировавшихся нами воспоминаниях Хрущев пишет:
«Когда Власов оказался изменником, Сталин вызвал меня и зловещим тоном напомнил мне о том, что именно я выдвинул Власова на пост командующего 37-й армией. В ответ я просто напомнил ему, кто именно поручил Власову руководство контрнаступлением под Москвой и даже предполагал назначить Власова командующим Сталинградским фронтом. Сталин оставил эту тему и больше никогда не возвращался к ней…»
Никита Сергеевич — большой выдумщик. Разумеется, никогда бы не посмел он напоминать Сталину о его промахе. Не те отношения были…
И тем не менее разговор этот состоялся. Только не в реальности, а в воображении самого Хрущева. Узнав о предательстве Власова, Хрущев вспомнил о своем промахе в Киеве в августе сорок первого года и, ожидая вызова к Иосифу Виссарионовичу, десятки, а может, и сотни раз перебирал все аргументы в собственную защиту. Сталин по каким-то своим соображениям так и не стал укорять Никиту Сергеевича проколом с Власовым, но Хрущев каждый раз ждал этого разговора, трусил и наконец ему стало казаться, что разговор состоялся на самом деле… Поэтому свидетельство Хрущева, что Сталин обдумывал, не назначить ли ему Власова на Сталинградский фронт, не кажется нам нереалистичным. И тут нас не должно смущать то обстоятельство, что как таковой Сталинградский фронт был образован только 12 июля 1942 года. Подготовительная работа велась, когда Власов еще не сдался в плен, и фамилию Власова Сталин вполне мог назвать в списке возможных кандидатур на должность командующего. Забегая вперед, напомним, что формально с конца апреля 1942 года Власов не имел никакой должности (Волховский фронт был тогда расформирован).
Но если при обсуждении кандидатур на должность командующего Сталинградским фронтом летом сорок второго года фамилия Власова только называлась в списке других, то назначение Власова командующим Волховским фронтом было вопросом недель и дней.
Во всяком случае, сам Власов после разговора со Сталиным именно так и считал.
Об этом свидетельствуют и показания Марии Игнатьевны Вороновой, той самой «Маруси в ватнике», о которой упоминает И. Г. Эренбург.
На допросе в НКВД 21 сентября Мария Игнатьевна рассказала, что знает Власова с 1942 года по 20-й армии, а затем и по 2-й Ударной.
— В сорок втором году, — рассказывала Воронова, — в феврале поступила как вольнонаемная на службу в 20-ю армию. Служила в системе военторга шеф-поваром. В полевых условиях, после Наро-Петровска, была переведена работать в столовую Военного совета 20-й армии. В начале марта 1942 года Власов был вызван в Москву, куда взял, кроме своего непосредственного подчиненного состава, и меня, как повара. Из Москвы, ввиду назначения Власова главнокомандующим на Волховский фронт, он выехал туда, с ним уехала и я…
Безусловно, Воронова специфический свидетель. Едва ли она разбиралась во всех тонкостях званий и должностей. Тем не менее ее показания интересны. Это свидетельство того, как понимали новое назначение генерала в свите Власова. Судя по показаниям Вороновой, здесь считалось, что Андрей Андреевич едет на Волховский фронт первым лицом.