Эту перемену в характере Пикуля точно уловил Даниил Гранин. 5 июня 1955 года в своей рекомендации в СП СССР Валентину Пикулю он писал:
«Роман «Океанский патруль» идейно направленное произведение. Он воспитывает нашу молодежь в патриотическом духе, не сглаживая трудностей войны, показывая силу идеи советского строя и нравственную силу советского человека…
Единственно, что меня смущает, — это склонность Пикуля к выпивкам. И все же, наблюдая последнее время за его поведением, я надеюсь, что сегодня это обстоятельство уже не может препятствовать его приему в Союз».
Принимали Пикуля в Союз писателей на заседании правления Ленинградской организации СП СССР 11 октября 1956 года. Протокол заседания предельно краток, и не стоило бы упоминать о нем, если бы не одно обстоятельство. Рассказывая о себе, Валентин Пикуль упомянул, что работает над историческим романом «Аракчеевщина».
Лично меня удивил этот факт, потому что я сам слышал от Валентина Саввича об «Аракчеевщине», только уже в 1988 году. Пикуль упомянул это название, перечисляя романы, которые еще предстоит написать ему. Написать его он — увы! — так и не успел. Это к вопросу о «поспешности», с которой якобы писал свои книги Валентин Пикуль. Нет… Он всегда долго и очень напряженно обдумывал будущий замысел, хотя и довольно быстро потом переносил его на бумагу. Правда, как он сам рассказывал, когда он начинал писать, полностью отключался от мира, никуда не выходил из дома, ни с кем не разговаривал по телефону, не смотрел телевизор, ни с кем не общался. Ел всего раз в сутки и поддерживал себя только крепким чаем. И никаких выходных в период работы не позволял себе. Никаких праздников. Несколько раз встречал за рабочим столом даже Новый год…
Поразительно и другое. Как и меня в 1988 году, членов правления в пятьдесят шестом почему-то очень заинтересовала эта работа. Позабыв о «склонности Пикуля к выпивке», его начали расспрашивать, как он представляет себе Аракчеева. Пикуль ответил. К сожалению, протокол заседания правления — не стенограмма, и понятно, что многое в нем пропущено. Пропущены и те слова Пикуля, из-за которых так насторожились все. А то, что насторожились, — факт. Председательствующий даже вынужден был вмешаться, напомнил (и это зарегистрировано в протоколе), что они собрались обсуждать не «царского сатрапа» Аракчеева, а молодого советского писателя Пикуля…
Прежде чем объяснить, что же все-таки насторожило членов Правления в обращении Пикуля к аракчеевщине, напомню, что уход Пикуля от заинтересовавшей его эпохи, дело в общем-то обычное в русской литературе. Как известно, собравшись писать роман о декабристах, Лев Толстой год за годом сдвигал повествование, и роман «Война и мир» как раз и завершается накануне восстания. Параллель, на мой взгляд, чрезвычайно любопытная. Я не собираюсь насильственно «сближать» двух таких разных писателей, но очевидно, что Пикуль, по сути дела, повторил «толстовский» путь. От времен Аракчеева, от восстания декабристов он тоже ушел в глубь времени, сдвинув свое повествование уже не на годы, а на целые столетия. Как и Толстой, в прошлом искал он разгадку последовавших затем событий. И, подобно Толстому, остановился, как перед непреодолимой преградой, накануне событий, которые и дали первый толчок к раздумьям. Между прочим, и в другой серии своих предреволюционных романов («Три возраста Окини-сан», «Богатство», «Каторга», «На задворках великой империи», «Моонзунд», «Нечистая сила») Пикуль тоже не доходит до самой революции, останавливается «у последней черты».
Как тут не поверить в существование некой мистической, а возможно, и непостижимой тайны нашей истории, которая не замечается основной массой историков, но перед которой бессильно опускают руки даже такие титаны, как Лев Толстой. И не это ли приближение к тайне и почувствовали тогда, 11 октября 1956 года, в сбивчивом рассказе молодого автора «идейно направленного» «Океанского патруля» члены Правления? И насторожились. Потому что всегда настораживало у нас приближение человека к роковым тайнам отечественной истории. А может, я и преувеличиваю. Может, смутило просто вольнодумство Пикуля, ощущение, что Пикуль выходит в свой поиск в истории и, забывая о таких удобных и ясных, для него же и наработанных схемах, по-своему пытается осмыслить исторические события.
Так или иначе, но заседание 11 октября 1956 года закончилось для Валентина Пикуля благополучно. После резонной реплики председательствующего все дружно проголосовали «за».
Я не знаю, сохранились ли в архиве Пикуля какие-то черновики, и поэтому не могу судить, как далеко продвинулся он в своей первой попытке постигнуть заинтересовавшую его эпоху. Но очевидно, что путь в этом направлении был проделан немалый.
Меня нисколько не удивляет, что «необразованный», с пятью классами, Пикуль сумел так быстро нащупать в истории то, мимо чего большинство исследователей проходило не задумываясь. Педагогика вообще, а советская в особенности, помимо знаний вдалбливает в головы учащихся и определенные стереотипы мышления, которые как раз и препятствовали бы поиску, который вел Пикуль. Как на работу, несколько лет ходил Пикуль в Публичную библиотеку. Чтение его не было «программным». Как и всякий самоучка, Пикуль читал не то, что положено, а то, где мог найти ответы на мучившие его вопросы. Не надо забывать и того, что хотя ему только еще перевалило тогда на третий десяток, но обладал он уже гигантским — как иначе определить годы войны? — жизненным опытом. Ответы на мучившие его вопросы Пикуль нашел на страницах русской истории, той истории, о которой в пятидесятые годы старались не вспоминать.
Семь лет разделяют выход в свет романа «Океанский патруль» и публикацию «Баязета». Семь лет напряженного и столь долгое время не имевшего практически никакого выхода труда. Жил все эти годы Пикуль на деньги от переизданий «Океанского патруля», а сам занимался историей.
Как и все, что делал до сих пор Пикуль, новое увлечение целиком, без остатка, захватило его. Поражает упорство, с которым преодолевал он свой дилетантизм. Именно в начале пятидесятых приступил Пикуль к созданию картотеки, в которой скапливались сведения о людях, оставивших хоть какой-то след в отечественной истории. Работе над картотекой В. С. Пикуль отдал сорок лет, и к концу жизни она насчитывала сотни тысяч карточек. Сама по себе эта картотека — гигантский, представляющий большую научную ценность труд, ибо с ее помощью можно получить сведения о любом — большом и малом — историческом деятеле.
В историю Пикуль ушел с той же безоглядностью, как когда-то уходил на войну, а позже — в занятия литературой. И, отвлекаясь от последовательного изложения фактов его биографии, должен сказать, что с ним произошла история, очень типичная для большинства талантливых русских самоучек. История и книги по истории как бы стеной встали между ним и реальной жизнью, сжимая пространство бытия до размеров квартиры. Биографии, собранные в ящиках картотеки, да бесконечные стеллажи с книгами, с папками русских портретов и стали тем обществом, в котором жил Пикуль, откуда черпал он необходимую для жизни и творчества информацию. Этим и объяснялась странность его образа жизни.
Впервые попав в квартиру Валентина Саввича Пикуля в Риге, я долго не мог отделаться от ощущения, что оказался и не в квартире совсем, а совершенно в другом измерении. Заставленные книгами комнаты, завешанные портретами так, что и места свободного на стенах не оставалось, как-то удивительно напоминали обклеенный изнутри картинками матросский сундучок, нежели обычное жилище… И внутри этого волшебного сундучка и жил Валентин Саввич Пикуль вместе со своими историями.
Ну а в том, что сундучок был волшебным, никакого сомнения не возникало. Почти физически ощущал я, как размывается в этой квартире время. Стремительно двигался Валентин Саввич по своему жилищу, и трудно было уследить, как мгновенно перемещается он от книжных стеллажей к ящикам картотеки, от картотеки к «портретной», где собраны в папках портреты, кажется, всех исторических деятелей России. Но, главное, Валентин Саввич как бы одновременно существовал и с тобою и с теми людьми из давно минувших времен, судьбы которых занимали его воображение, — генералом Моро, императором Александром Первым, фельдмаршалом Кутузовым… И когда, обнаружив какую-то примечательную подробность из их жизни, какое-то интересное пересечение их судеб с судьбами других людей, начинал рассказывать он об этом — невольно забывалось, что речь идет о людях, которые жили столетия назад. Возникало ощущение, что пришел сосед или приятель и рассказывает потрясающую новость из жизни соседей или наших общих знакомых. И только постепенно, привыкнув, начал понимать я, что Валентин Саввич о своих знакомых и рассказывает. О тех людях, к которым привык, которых знает гораздо лучше, чем даже близких людей, чем коллег по профессии. Их проблемы волновали его нисколько не меньше, чем то, что совершалось сейчас.