И поставил на стол бутылку, рюмки, разлил по тарелкам какое-то кашеобразное месиво.
— Ну, как? — спросил он и, не дожидаясь ответа, похвастал, что такой «супец» научился мастерить еще в юности. Главное его достоинство — необыкновенная сытность. Тарелки хватает на весь день.
Выглядело приготовленное месиво весьма подозрительно, но Валентин Саввич хлебал с нескрываемым удовольствием.
О супе пикулевской юности можно было бы и не вспоминать, если бы не открылся мне с таким запозданием тайный смысл ночного застолья. Помог его уразуметь, кстати, тот же Конецкий.
Шла редколлегия журнала «Нева». Говорили о прозе минувшего, 1987 года, о романе В. Дудинцева «Белые одежды», о других повестях и романах, напечатанных журналом. Говорили и о том, что журнал будет печатать в наступающем году. Журнальные дела тогда шли неплохо. Тираж рос. «Нева» входила в пятерку самых популярных в стране толстых журналов.
И вот посреди этого достаточно конструктивного разговора слово взял Конецкий и сказал, что ему непонятно, почему никто не высказал мнения о статьях, помещенных в двенадцатом номере под рубрикой «Портрет двумя перьями». Статьи эти были написаны мною и В. Кавториным. Я писал о сказовой природе романов Пикуля, мой оппонент доказывал, что книги Пикуля — «история для бедных».
— Я не понимаю! — с нажимом сказал Конецкий. — Не понимаю, как может руководить прозой (я заведовал тогда отделом прозы в «Неве». — Н. К.) человек, который защищает книги Пикуля.
Этот неприятный эпизод я вспоминаю не для того, чтобы подтвердить правоту слов Пикуля о печальной судьбе его защитников из последнего интервью… Нет! На моей служебной карьере нападки Конецкого не отразились. То, что получалось раньше, в 1987 году уже не проходило. И меня слова Конецкого не испугали, а удручили…
Повторяю, я не знаю, что произошло между Пикулем и Конецким в начале лета 1985 года, но ведь, что бы ни произошло, все равно оставались три десятилетия дружеских отношений… И вот, пожалуйста, — такая ненависть, слепящая и ум, и какой-никакой, а талант…
Я не раз сталкивался с предательством, но такое видел, пожалуй, впервые…
Тогда и вспомнил я про тот супчик одиночества, который но^ью, стоя в пижаме у газовой плиты, мастерил себе Пикуль… На прощание с другом юности… Без этого сваренного ночью супчика невозможно представить всю глубину отчаяния и одиночества, охватывавших порою Пикуля. И это — в 1985 году, когда уже был издан «Фаворит», принесший Пикулю бешеный успех. Тираж его приближался к миллиону экземпляров, но цена романа на черном рынке не падала. Телефон в квартире Пикуля не замолкал ни на минуту. Сам Пикуль трубку не снимал, а Антонина Ильинична, вернувшись с работы, часами сидела у телефона и записывала предложения издательств, журналов, киностудий — отрабатывала, как она говорила, вторую смену…
Что-то бешеное было в обрушившемся на Пикуля вихре славы, но — повторяю — я еще не встречал более одинокого человека… И одиночество это не было следствием сделавшегося с годами угрюмым характера, не было вызвано оно и возникающей с возрастом потребностью беречь душевные силы для работы. Это одиночество было вынужденным и даже противоестественным для Пикуля. Потребность в дружеском общении и участии нарастала в нем прямо пропорционально громкой славе…
В декабре 1985 года я снова поехал в Ригу, в дом творчества «Дубулты». Отредактированная мною книга «Под шелест знамен» уже вышла, и никакого повода для встречи с Пикулем не было. Тем не менее, когда незадолго до отъезда я позвонил, Валентин Саввич настоял, чтобы я зашел к нему. Я захватил напечатанный в еженедельнике «Ленинградский рабочий» очерк о Пикуле и отправился в Ригу.
Это была наша предпоследняя встреча…
Я рассказывал, что пикулевские романы представляются мне явлением сказовой прозы. Валентин Саввич терпеливо кивал, явно скучая от этого разговора. «Теоретизирования» всегда утомляли его…
Оживился Валентин Саввич, когда я пожаловался, что не могу выяснить судьбу сыновей Беринга…
— Я могу помочь… — сказал Пикуль и полез в свою картотеку, но и с ее помощью мы не сразу разыскали сыновей командора, пришлось обратиться к книгам — снова Пикуль ожил, оказавшись в своей стихии… Пока мы бродили по векам в поисках молодых Берингов, он успел по пути познакомить меня с множеством людей девятнадцатого века и всегда, завершая рассказ, с каким-то сожалением вставлял карточку в ящик. Видно было, что ему жалко расставаться с этим человеком…
Прощаясь, Валентин Саввич подарил свои только что вышедшие книги. Эти книги и читал я в оставшиеся дни в Дубултах…
С моря дул ветер, волны накатывались на берег, и шум прибоя, казалось, сливался со страницами «Моонзунда» — самой прекрасной книги о Балтике, которую приходилось мне читать. Проза Пикуля очень точно вмещала в себя и серый балтийский горизонт, и вскипающие, громоздящиеся бурунами волны на мелководье…
Море у Пикуля — совершенно особая стихия, которая во многих книгах, как и сказовая интонация повествователя, обладает особой животворящей силой. Об этом хорошо сказал и сам Пикуль: «Я целиком был поглощен эпохой Семи летней войны, походами Фридриха Великого, баталиями, дипломатией, интригами того времени, когда меня «вдруг» властно увлекло мое собственное прошлое. Со мной что-то случилось. Я как бы вновь испытал жестокие размахи качки, изнурительные ночные вахты, услышал завывания корабельных сирен, вновь увидел океан, задымленный кораблями союзных караванов… Так я пришел к написанию «Реквиема…»
Кажется, в ту ночь, читая под нестихающий шум прибоя «Моонзунд», я и понял, какой большой писатель — Пикуль.
…Поезд на Ленинград уходил вечером, а утром я купил в киоске местную газету «Советская молодежь» и увидел на последней странице интервью с В. С. Пикулем. С превеликим удивлением я обнаружил в этом интервью и свою фамилию. Отвечая на вопрос корреспондента, кого бы ему хотелось поздравить с наступающим Новым годом, Пикуль ответил: «Конечно, тех, с кем когда-то плавал — теперь многие из них заслуженные офицеры флота. Обязательно моего друга Джека Баранова, бывшего юнгу, который после войны водил поезда московского метро. Литераторов Николая Коняева, Юрия Ростовцева. С этими людьми мы легко понимаем друг друга…»
Я вспоминаю эти подробности, разумеется, не для того, чтобы подчеркнуть близость к Пикулю и задушевность наших с ним отношений. Нет… Я пишу это, чтобы показать, как дорого ценил Пикуль самое обыкновенное понимание и как редко встречал его, коли сумел в коротком абзаце перечислить всех друзей, еще не предавших его, всех людей, у которых встретил понимание. Я говорю это, чтобы читатель смог ясно понять, что известный, кажется, каждому человеку в нашей стране писатель Пикуль и на гребне своей славы был отчаянно одинок. Те снаряды, что рвались возле него, отпугивали и влиятельных в литературном мире друзей, и безвестных почитателей. Врагам Пикуля не удалось заставить замолчать его, но они сумели создать такой вакуум вокруг писателя, что любой другой человек на месте Пикуля просто не выдержал бы.
Пикуль спасался в работе.
Он работал до последнего дня своей жизни. Без выходных. Без праздников.
Дождался он и официального признания. В издательстве «Современник» выпустили его четырехтомник, ему наконец-то дали Государственную премию.
Эти желанные для многих знаки официального внимания и признания никак не отразились на характере жизни. Довольно равнодушно он встретил выход четырехтомника, в который не уместилась и десятая часть из написанного им, а Государственную премию даже не поехал получать.
Он спешил. Последние пять лет жизни, хотя они и вместили в себя работу над другими романами, были заняты обдумыванием «Сталинграда».
Летом 1990 года Пикуль поставил на свой рабочий стол фотографию отца, погибшего 21 сентября 1942 года на волжской переправе.
Отстукивая главу за главой, Пикуль смотрел на фотографию отца и вспоминал, не мог не вспоминать, как смотрел на него отец, когда, шатаясь от истощения, вошел четырнадцати летний Пикуль в его каюту…