«Мне инкриминировалась запись в члены «Беспартийного союза спасения Родины», который девять месяцев тому назад распался… Инкриминируемый факт произошел до утверждения Советской власти, а именно год тому назад. Следовательно, если бы «Союз» и был объявлен контрреволюционным, то я не подлежу ответственности, ибо закон обратного действия не имеет».
Если сопоставить показания Никифорова с поведением того же И. Э. Бабеля, который закладывал на допросах и своих друзей: Михоэлса, Эйзенштейна, Олешу, Катаева, и свою любовницу Евгению. Соломоновну Ежову, не говоря уже о ее супруге-наркоме, то возникает ощущение, что это не просто люди разных культур, а представители разных миров… Но опять-таки я говорю об этом не ради осуждения несчастного, запутавшегося литератора-чекиста, а лишь для определения цены, которую пришлось заплатить многим за — воистину! — «невиданное в мире товарищество», круто замешенное на подлости и палачестве.
Исаак Эммануилович Бабель заплатил эту цену в 1940 году, Моисею Марковичу Гольдштейну (В. Володарскому) пришлось заплатить ее намного раньше.
20 июня 1918 года он был убит.
«Надо вспомнить, — писал А. В. Луначарский, — в какие дни произошло убийство Володарского. В день своей смерти он телефонировал Зиновьеву, что был на Обуховском заводе, телефонировал, что на этом, тогда полупролетарском заводе, где заметны были признаки антисемитизма, бесшабашного хулиганства и мелкой обывательской реакции, — очень неспокойно…
Володарский просил Зиновьева приехать лично на Обуховский завод и попытаться успокоить его своим авторитетом. Зиновьев пригласил меня с собою, и мы оба часа два, под крики и улюлюканье… старались ввести порядок в настроение возбужденной массы. Мы возвращались с Обуховского завода и по дороге, не доезжая Невской заставы, узнали, что Володарский убит».
Кто убил Володарского — так и осталось неизвестным. В большевистских газетах писали, что его убила буржуазия.
«Я думаю, — признавался А. В. Луначарский, — никого из нас не ненавидела она тогда так, как его…»
И были почти ритуальные похороны. Словно из библейских времен, выкатилась на улицы Петрограда погребальная колесница с телом нового Моисея, под колеса которой и предстояло теперь другому Моисею — товарищу Урицкому — положить жизни арестованных им Злотниковых, Бобровых, Мухиных…
Часть вторая
Роковой июнь
Восемнадцатый год — самый короткий в истории России. Со гласно декрету первое февраля было приказано считать четырнадцатым, и весь восемнадцатый год оказался на тринадцать дней короче, чем положено быть году. На сколько человеческих жизней короче оказался он — не знает никто. Счет шел на миллионы…
И начало этому страшному отсчету выпало на июнь.
В июне вместе с белыми ночами наступили в Петрограде черные дни. Гомеопатические хлебные пайки делали свое дело — стих хохот революционной улицы, темными от голода стали глаза у прохожих. И с каждым днем все отчетливее замаячил над городом зловещий призрак холеры.
Когда перелистываешь подшивки петроградских газет, буквально ощущаешь надвигающееся на город безумие. Среди новостей политики, среди сообщений с фронтов — небольшие заметки: «Строится трупная машина»[97], «Китайцы в городе едят детей», «Из-за голода бросилась под поезд Варя Эристова — жена офицера».
5 июня в Петрограде хоронили Г. В. Плеханова. На этих похоронах большевики окончательно порывали с былыми соратниками. Никто из большевиков на похороны Плеханова не пошел.
— На похороны ихнего Плеханова, — объяснил это решение Г. Е. Зиновьев, — несомненно, выйдет вся корниловская буржуазия. Для нас Плеханов умер в 1914 году.
Еще непримиримее вели себя большевики с ближайшими соратниками — эсерами. Но это и понятно. С эсерами приходилось пока делиться властью, а власть — вся целиком! — была нужна большевикам, чтобы уцелеть. Были и идейные разногласия. Если у эсеров еще оставались какие-то идеалы, то для большевиков смысл революции (точно так же, как для нынешней президентской команды смысл демократии) уже давно свелся к защите революции, то есть самих себя.
На июнь были назначены новые выборы в Петросовет. «Буржуазия», разумеется, к выборам не допускалась, и основная борьба за депутатские мандаты развернулась между эсерами и большевиками.
Г. Е. Зиновьев не мог не знать, что гражданская война уже началась, что отборные латышские части сумели-таки втянуть в вооруженный конфликт чехословацкий корпус, но с бесстыдством он, брызгая слюной, кричал на митингах:
— Если правые эсеры возьмут власть, то на русской территории начнется кровавая бойня разных народов, так как эти господа должны будут возобновить военные операции согласно их оборонной программе! А вы знаете, товарищи, — патетически вопрошал он, — что значит для страны, когда на ее территории сражаются чуждые народности? Полное опустошение и смерть вас тогда ожидают!
И если на митингах эта наглая демагогия особым успехом уже не пользовалась, то в практической политике результат был налицо.
Тогда, в июне, и разыгралась трагедия командующего Балтийским флотом. В отличие от Раскольникова, затопившего Черноморский флот, капитан Щастный отказался последовать его примеру, за что и был обвинен в измене. Не поверив, что директива исходила непосредственно от Троцкого, Щастный отправился в Москву, где был немедленно арестован и отдан под трибунал.
«Защитник Щастного присяжный поверенный В. А. Жданов, — писала газета «Знамя труда», — десять лет назад защищал революционера Галкина. Тогда смертную казнь заменили Галкину каторгой. Вчера они встретились снова… Жданов защищал Щастного. Галкин сидел в кресле члена верховного трибунала. Щастного трибунал приговорил к смертной казни».
Это была первая смертная казнь по приговору при большевиках. Первая ласточка смерти. До сих пор расстреливали только без суда, на месте преступления, под горячую руку…
Эсеры попытались собрать экстренное заседание ВЦИК, чтобы отменить приговор, но Яков Михайлович Свердлов воспротивился этому, и в шесть часов утра, не откладывая, латыши расстреляли командующего Балтфлотом во дворе Александровского училища.
О расстреле писали в газетах немало. Большевики наконец-то указали своим верным соратникам по Октябрьскому перевороту — матросам — их место. В Петрограде на такой расстрел, конечно, не решились бы. Но волнение казнь Щастного вызвала немалое… Миноносная дивизия вошла тогда в Неву и встала на якорь. Матросы разбрелись по заводам агитировать против большевиков. Ситуация в городе становилась критической, и вот тут-то и приспело 20 июня 1918 года, когда был убит Моисей Маркович Гольдштейн.
О Моисее Марковиче Гольдштейне известно немного. Работал он приказчиком в мануфактурном магазине в Лодзи, долгое время жил в Америке… В России появился, когда туда со всех уголков земного шара потянулось в 1917 году еврейство. Смутные слухи ходили о том, что Володарский как-то связан с аферами Парвуса, но кто из большевиков не был с ними связан?
Но это, пожалуй, и все, что известно о дореволюционном прошлом товарища Володарского.
В Петрограде Моисей Маркович сделал просто блистательную карьеру. Бывший портной, не растерявший и в дороге через океан своей филадельфийской франтоватости, прилизанный, в отутюженном костюме, сверкая золотом в зубах, он произвел неизгладимое впечатление на товарища Стасову, и та определила приглянувшегося ей молодого человека на хорошую должность. Скоро Володарский стал весьма значительным лицом в Петрограде, ведал всей здешней большевистской пропагандой.
Надо сказать, что со Стасовой Моисею Марковичу просто повезло. Судя по другим воспоминаниям, несмотря на свою приказчичью щеголеватость и золото в зубах, обычно он вызывал у окружающих не симпатию, а чувство омерзения.
Говорят, что помимо партийного прозвища Пулемет, полученного Володарским за умение произносить речи длиною в несколько часов, называли его партийцы между собою еще и «гадёнышем», но это уже не за ораторские способности, а за змеиную улыбочку, за редкостную, дивившую даже и товарищей-большевиков подлость характера.