Тогда, 3 сентября, и подписал Глеб Иванович Бокий постановление об освобождении Алексея Фроловича, а 9 октября по постановлению, подписанному Антиповым, с Филиппова были сняты все обвинения.
Петроградцами убийство Володарского было воспринято с нескрываемой радостью. Газеты, разумеется, ничего не писали об этом, но, когда знакомишься с материалами дела — видишь, насколько популярной в городе была «профессия» убийцы Моисея Марковича.
«Спустя дня три после роспуска Петергофской районной думы, где служил Вукулов, а также и я, — доносил в ПЧК Гирша Маркович Норштейн, — мы вышли на улицу вместе и Вукулов мне говорит: «Мерзавца Володарского, я его не сегодня, то завтра убью». На мой вопрос: почему он убьет именно Володарского? — Вукулов ответил, что «он — мерзавец, убийца моего брата». Я спросил: как это может быть, что Володарский убил твоего брата? На что он возразил: «Это позволь мне знать».
Подобных доносов в деле об убийстве Володарского великое множество. Все они по поручению Моисея Соломоновича Урицкого тщательно проверялись Эдуардом Морицевичем Отто. Люди, высказывавшие угрозы по адресу уже убитого Володарского, арестовывались и дотошно допрашивались. Это отвлекало Отто от настоящего следствия, но похоже, что Моисей Соломонович Урицкий именно к этому и стремился.
Уже после гражданской войны состоялся большой процесс над эсерами. В ходе его зашел разговор и об убийстве Володарского, которое эсеровские руководители тоже приняли на себя. На этом процессе и было сказано, что по приказу Гоца Володарского убил боевик Сергеев.
Процесс был открытым. Материалы его опубликованы, и в художественную, да и в научную литературу так и вошла эта фамилия — Сергеев. По скромности, принятой в такого рода делах, никто из литераторов и историков не озадачился и мыслью, почему боевику поручили столь серьезное дело, ни имени его, ни отчества, ни других, биографических данных не спросив. Все-таки хоть и мерзавец был Володарский, но террористический акт всегда индивидуален, личность исполнителя в нем чрезвычайно важна, и первому попавшемуся Сергееву поручать такое дело не стали бы…
Естественно, что, знакомясь с подлинными документами, касающимися убийства Володарского, я пытался понять, откуда все-таки взялась в материалах процесса фамилия Сергеев. Увы, в деле такая фамилия даже не фигурирует. Зато есть там фамилия Сергеевой.
Ольга Ивановна Сергеева написала донос на своего мужа, правого эсера Геннадия Федоровича Баранова, который развелся с ней…
«Пишу вам это письмо, рассказываю свою затаенную душу. И вот я хочу вам открыть заговорщиков против убийства тов. Володарского, а именно правых эсеров. Простите, что раньше не открыла. Но лучше поздно, чем никогда… Число заговорщиков было 7 человек. Бывший мой муж Геннадий Федорович Баранов, Григорий Еремеев, Сокко, Крайнев, Чайкин, Фингельсон и неизвестный мне матрос… Это было так. Когда я пришла домой из лазарета, я уловила кой-какие слова — «Нужно Володарского сглодать с лица земли, он мешает…» Это было как раз накануне убийства Володарского…»
На допросе Ольга Ивановна — ей было тогда 23 года — записалась уже под девичьей фамилией Сергеева, поскольку 9 октября она была разведена: «муж тайно от меня подал бумагу о том в суд», и объяснила, что не выдавала супруга раньше, «потому что жалела его, как мужа».
Баранова, разумеется, арестовали, а Ольгу Ивановну отпустили. В общем-то все было понятно, не нужно было быть знатоком женской психологии, чтобы понять мотивы, которыми руководствовалась она, засаживая в тюрьму своего мужа. Впрочем, нам судить Сергееву ни к чему. 3 декабря она отправила письмо мужу, в котором обо всем написала сама.
«Васильевский остров. Галерная гавань. Дербинская тюрьма. Камера № 4. Геннадию Федоровичу Баранову.
Геня, я сегодня получила твое письмо… Я как раз сидела у кровати дочери и все ей рассказывала, как ты мимо меня проходил, мимо и даже не смотрел на меня. Геня, я сейчас не знаю, какие меры принять к жизни. Вот сегодня напишу т. Потемкину письмо, что он мне ответит — не знаю. Я сейчас на себя готова руки наложить, да и это, видно, и сделаю… Геня, ты сейчас пишешь, что, где бы я ни была, ты меня не оставишь. Геня, почему ты мне раньше ничего не ответил этого, я бы была покойна, знала бы, что мой бедный ребенок будет хоть малым обеспечен. Я же тебе писала даже сама об этом, но ты почему-то мои письма снес в суд. Я их своими глазами там видела. Ты был под влиянием своей матери, ты блаженствовал в родном доме, а я смотрела на свой проклятый живот, сидела и плакала, проклиная ребенка, который еще не вышел на свет. Я и сейчас его проклинаю, зачем он зародился, зачем он руки мои связал. Не он бы, я вот иначе поставила бы свою жизнь, а то двадцать два года живу и уже чтó я стала, боже мой. Геннадий, как хочешь, но я и тебя проклинаю! тоже. Никогда я не забуду октября месяца, когда ты меня бросил на произвол судьбы. За все твое я тебе сделала кару, которую ты несешь. У меня же сердце проклятое, слабое, вот мне тебя и жалко, сама голодаю, но тебе несу… Твоя бывшая жена Ольга».
Читаешь это письмо и понимаешь: что тут Достоевский! Голод, стужа, холера, расстрелы каждый день — и вот такая страсть, такое самогубство, словно мало реальных несчастий, такое даже и в отчаянной подлости раскаяние и очищение…
Можно было бы и далее продолжать цитировать переписку Ольги Ивановны Сергеевой и ее мужа-обманщика Гени, но мы начали с того, откуда появилась на процессе через четыре года фамилия Сергеева. Видимо, отсюда и появилась. Потому что, кроме фамилии, здесь все совпадает: и партийность, и профессия, и круг знакомых. А фамилию перепутали, так что ж… С кем не бывает. Кроме того, и документы в деле сшиты так, что немудрено перепутать: начинается дело с показаний Сергеевой на своего мужа…
Ю. Тынянов писал в свое время о поручике Киже, рожденном под рукою невнимательного писаря и дослужившемся потом до чина генерала. У чекистских писарей родился не Киже, а Сергеев, которого и судили потом на процессе.
В шуме, затеянном вокруг похорон Володарского, в пальбе, устроенной по случаю убийства чекистами графа Вильгельма Мирбаха, для петроградцев остался как бы и незамеченным — по крайней мере, газетами — декрет о всеобщей мобилизации.
В деревнях, где газет не читали, этот декрет незамеченным не прошел. Повсюду заполыхали крестьянские восстания. На территории вверенной ему Северной области с крестьянскими восстаниями Моисей Соломонович Урицкий расправлялся особенно жестоко.
Наиболее крупными были восстания в Новой Ладоге и Ямбур-гском уезде. Крестьяне не желали отдавать для Красной Армии ни сыновей* ни лошадей.
Восстания были стихийными, очень массовыми и очень бестолковыми. «Это было страшно бестолковое, стихийное течение», — утверждал очевидец.
Из показаний арестованных видно, что деревни поднимались одна за другой. Вооружившись, мужики шли в другую деревню, устраивали там сход, всей массой шли в волость, рубили телефонные провода… Так, толпами, они ходили по округе несколько дней, пока большевики не перебросили сюда регулярные войска.
Восставшие сразу рассеялись, начинались расстрелы, следствие, (снова расстрелы…
Искали организаторов мятежа, но найти не могли. Крестьяне Давали сбивчивые и довольно бестолковые показания…
Часть участников мятежа — на всякий случай выбрали всех более или менее грамотных — приговорили к расстрелу, часть к «бессрочным окопным работам».
Напрямую эти крестьянские восстания отношения к нашему повествованию не имеют, и мы помянули их, чтобы яснее представить себе картину лета восемнадцатого года.
В июне после убийства Володарского по указанию Моисея Соломоновича Урицкого Петроградская ЧК взяла на учет всех бывших офицеров. Были проведены аресты офицеров, скрывавшихся от регистрации, а скоро началась и расправа.
«В последних числах августа две барки, наполненные офицерами, были потоплены. Трупы их были выброшены на берег… связанные по двое и по трое колючей проволокой» (Мельгунов С. П. «Красный террор»).