Поразительно, но все лица, арестованные за попытку подготовить нападение на Петроградскую ЧК, как и все участники подготовки побега Леонида Каннегисера из Кронштадтской тюрьмы, были освобождены.
22 декабря 1918 года Н. К. Антипов сочиняет целую пачку постановлений, каждое из которых по гуманности своей сделало бы честь любому самому гуманному судопроизводству.
«Каннегисер Софья Самуиловна, получив от Леонида Каннегисера записку с просьбой принять меры для организации побега, стала вести разговоры с подателем записки о плане побега Леонида Каннегисера, но ввиду трудности побега отказалась.
Чрезвычайная Комиссия постановила Каннегисер Софью Самуиловну считать виновной в попытке организации побега, но ввиду того, что она действовала без соучастия в этом деле какой-либо политической организации и что она сама отказалась от этой попытки, считать предварительное заключение достаточным за совершенный проступок и Каннегисер Софью Самуиловну освободить, дело прекратить, все отобранное при аресте возвратить».
«Ввиду непричастности Каннегисер Ольги Николаевны к убийству Урицкого (к подготовке нападения на Гороховую она была причастна. — Н. К.) дело о ней прекратить, ее освободить, все отобранное при аресте возвратить».
Точно такие же «постановления» пишет Н. К. Антипов 22 декабря и по поводу Розы Львовны Каннегисер, и Григория Константиновича Попова, и других родственников и друзей Леонида, арестованных за попытку организовать его побег.
«Гуманизм» товарища Антипова был столь необыкновенен, что забеспокоилось даже начальство тюрьмы. Уже 21 декабря в Чрезвычайную комиссию полетели тревожные депеши:
«Уведомляю Чрезвычайную Комиссию для сведения, что согласно требования № 317 выданы конвою 20 сего декабря для доставления в Комиссию на допрос к тов. Антипову арестованные Каннегисер Аким Самойлович, Каннегисер Елизавета Акимовна, Каннегисер Ольга Николаевна, Каннегисер Роза Львовна, Каннегисер Софья Самойловна, Помпер Тереза и обратно в Дом не возвращены.
Каннегисер Софья Исааковна в Доме предварительного заключения не содержится. Комиссар Дома предварительного заключения».
Поразительно и то, что товарищ Антипов прекращает дела лиц, связанных с убийцей «дорогого товарища Урицкого», единолично, не ставя в известность даже своего непосредственного начальника — нового шефа ПетроЧК Варвару Николаевну Яковлеву. Еще поразительней, что через неделю после того, как все арестованные по этому делу были освобождены (самого Леонида Каннегисера расстреляли в октябре 1918 года), а дело закрыли, товарища Антипова назначили председателем Петроградской ЧК.
Разумеется, взлет в карьере Антипова — а к тому времени, когда его все-таки расстреляли, он был уже заместителем председателя Совета Народных Комиссаров СССР — только предположительно можно связать с «гуманным» разрешением дела Каннегисеров. Но, скажите, чем объяснить весьма странный вопрос двоюродной сестры Леонида Ольги Николаевны, просившей посланца «переговорить с Каннегисером»: «Берет ли он на себя последствия для отца после своего побега?»
Понятно, что речь здесь шла не столько о моральных последствиях — мучения совести, если отца из-за этого расстреляют, — сколько о самой возможности таких последствий. И Леонид, который не был ни трусом, ни подлецом, тем не менее подтвердил готовность убежать…
А сделать это он мог, только совершенно точно зная, что ни с отцом, ни с матерью, ни с сестрами в ЧК ничего плохого случиться не может. Очевидно, знали это и люди, которые пытались организовать побег…
Но тогда позволительно задать такой вопрос: если влияние сионистской организации в Петроградской ЧК было столь сильным, то отчего же все-таки расстреляли самого Леонида?
И вот тут-то мы и вынуждены снова напомнить, что Леонид самовольно переступил через иудейскую мораль, запрещающую еврею убивать еврея, а переступив, сам вывел себя из зоны гарантированной для евреев безопасности. Он как бы перестал быть евреем.
И тут мы снова еще раз должны вспомнить о семейной версии мотива убийства — Леонид Каннегисер мстил Моисею Соломоновичу Урицкому за убийство своего друга, еврея Владимира Борисовича Перельцвейга. Версия эта была затем подтверждена самим Каннегисером и принята как официальная. В историческую литературу она вошла как некий бесспорный факт. Между тем с этой версией надо, конечно, еще разобраться…
Как известно, Владимир Борисович Перельцвейг проходил по делу о контрреволюционном заговоре в Михайловском училище. Том самом артиллерийском училище, в которое после Февральской революции был зачислен и Леонид Каннегисер.
Сам Владимир Борисович Перельцвейг в Михайловском училище не учился. Он закончил Казанское военное училище и служил в 93-м пехотном запасном полку. Кроме того, он вел весьма странную, не то провокаторскую, не то осведомительскую деятельность.
«В отношении с курсантами и рабочими, — показал Владимир Борисович на допросе, — я был очень откровенен, говоря часто о возможности бегства властей из Петрограда, причем защищать его пришлось бы нам. Приблизительный процент добровольцев в будущую армию можно было бы распространить на весь город или уезд. Я часто говорил также о возможности рабочего движения, которое может быть использовано немецко-монархической партией. Я предупреждал рабочих об организации и старался соорганизовать и учесть количество сознательных рабочих, могущих сопротивляться этому движению».
Нетрудно догадаться, что работа эта осуществлялась Владимиром Борисовичем в рамках программы Всемирной Сионистской организации, ставившей своей главнейшей задачей «охрану еврейства перед лицом грядущих потрясений». О принадлежности же Перельцвейга именно к организации сионистского направления можно судить по названиям клубов, где его инструктировали.
Проводя свою работу, Владимир Борисович Перельцвейг встретился в конце июня 1918 года с бывшим прапорщиком Василием Константиновичем Мостыгиным.
«Встретя Владимира Борисовича Сельбрицкого (так представился ему Перельцвейг. — Н. К.), я разговорился с ним о настоящем положении. Разговор шел о положении России и выйдет ли Россия из настоящей войны окрепшей или нет. В разговоре мы оба пришли к заключению, что хорошего от Германии ждать нельзя и поэтому, если Германия победит, то от России ничего не останется…»
Разговор двух двадцати летних прапорщиков, очевидно, другим и быть не мог, точно так же, как ничем другим, кроме решения вступить в какую-либо организацию, не мог и кончиться.
«Владимир Борисович предложил мне вступить в организацию для борьбы за Учредительное собрание… После этого разговора я был у Сельбрицкого на квартире два раза, один раз вместе со своим товарищем Сергеем Орловым».
Сергей Федорович Орлов, курсант Михайловского артиллерийского училища, был на год старше Мостыгина, но житейского и политического опыта у него было, похоже, еще меньше, и он тоже клюнул на удочку, закинутую Перельцвейгом.
«Мостыгин предложил мне поехать к некому Владимиру Борисовичу на Каменноостровский проспект. Мы поехали с ним. Владимир Борисович предложил мне вступить в организацию правых эсеров на жалованье 200 рублей. Обещал он дать мне оружие (револьвер)… Я приехал затем в училище и предложил двум товарищам Арнаутовскому и Кудрявцеву вступить в эту организацию.
В день выступления левых эсеров, я виделся с Владимиром Борисовичем (он вызвал меня по телефону) у него на квартире. Он начал меня расспрашивать, как у нас в училище относятся к выступлению. Я ответил, что курсанты все разошлись, а у Выборгского совета выставлены пулеметы.
Затем я виделся с Владимиром Борисовичем в его квартире еще раз, и присутствовал при этом еще один офицер, бывающий у него каждый день…»
Завербованным Орловым Ивану Михайловичу Кудрявцеву и Георгию Сергеевичу Арнаутовскому было одному девятнадцать, другому — восемнадцать лет.
Арнаутовский на следствии показал: «Недели две тому назад получил от Орлова предложение поступить в какую-то организацию за жалованье в 200 рублей. Во вторник, девятого июля, он в обеденное время предложил мне съездить на Каменноостровский за деньгами и револьверами. Там нас встречали какие-то два молодых человека, похожих на офицеров. Денег они нам не дали так же, как и револьверов, а только говорили, что нам надо разъединить телефон и снять часового у ворот. Когда мы вышли, то я сказал Орлову, что эти люди мне не нравятся и что я больше туда не поеду».