Фигура Сталина сложная и неоднозначная. Об объективной оценке его и сейчас, спустя сорок с лишним лет после его гибели, говорить невозможно — так густо вымазаны черной краской все его поступки. Но уже и сейчас ясно, что его заслуга в освобождении страны от троцких-бухариных-зиновьевых-каменевых очевидна. Вероятно, Яков Аркадьевич Яковлев (Эпштейн), бывший в 1929–1934 годах наркомом земледелия СССР, был репрессирован с нарушением некоторых норм прав человека, но ведь виновность Якова Аркадьевича в уничтожении миллионов русских и украинских крестьян очевидна, и за эти бесчисленные жизни, к гибели которых он не мог быть непричастным, и понес он свое наказание.
В «Поднятой целине» М. Шолохов не касается процессов, происходивших в кремлевских коридорах. Та борьба, что велась там, в романе изображается в ее конечном проявлений, воздействии ее на реальную жизнь рядовых тружеников. И если мы внимательнее посмотрим, проследим, когда же начинается перелом в омертвевших душах Нагульнова и Давыдова, когда же начинают оживать они, то обнаружим, что этот перелом совпадает со сценами появления статьи И. В. Сталина «Головокружение от успехов».
«— …Меня эта статья Сталина, как пуля, пронизала навылет, и во мне закипела горючая кровь…» — говорит пьяный Нагульнов.
Драма, которую переживает он, страшна и безвыходна.
«…Зачем вы мне Троцкого на шею вешаете, взналыгиваете меня с ним, что я с ним в цобах ходил?.. Я такой грамоты, как Троцкий, не знаю…» — говорит он. И тут все правда. И в цобах с Троцким Нагульнов, как и платоновский Копенкин, как сотни тысяч обманутых ленинско-троцкистской фразеологией русских мужиков, не ходил, но свято верил их словам, свято верил, что стоит уничтожить еще несколько миллионов своих собратьев, и тогда и наступит счастье на земле для всех. Всех перипетий кремлевской борьбы И. В. Сталина с троцкистскими упырями Макар Нагульнов не знал и не мог знать. Статья Сталина — полная неожиданность для него. Все его нутро, пропитанное троцкистской идеологией, восстает против сталинской статьи. «Я эскадрон водил и на поляков и на Врангеля и знаю: раз пошел в атаку — с полдороги не поворачивай назад!» — «рычит» он, не желая даже задуматься, что сейчас эскадрон он собирается вести против своих же станичников.
Нагульнов настолько искренен в своей замороченности, что становится абсолютно беззащитным. К партии Троцкого он прирастал не «ученым хрящиком, а сердцем и своей пролитой за эту партию кровью». И теперь, когда эта партия становится сталинской, он готов и ошибки свои признать, но не может сразу оторваться от того, к чему прирос.
«— Так в чем же дело? — спрашивает у него Давыдов.
— Статья неправильная», — отвечает Нагульнов.
Нагульнова легко уничтожить. И, вероятно, в этом и был расчет участников кремлевской борьбы, чтобы с истинных троцкистов перенести удар на таких, как Макар Нагульнов, замороченных ими малограмотных мужиков, — это великолепно описано Шолоховым, когда Нагульнова исключают на бюро райкома из партии — но сейчас Нагульнова спасает Давыдов. Уже звучит в его голове готовая формулировка обвинения, но тут: «Путаник, но ведь страшно свой же!» — как озарение возникает в нем мысль.
Свой… Статья И. В. Сталина помогает Давыдову осознать, кто свои, а кто чужие даже и в той партии, которую он всю целиком считал своей. И отсюда уже можно сделать и следующий шаг: принять свой народ как свой, принять свою Отчизну как свою. То, чего больше всего боялись Ленин, Троцкий и их духовные последыши — нынешние правители России.
Статья И. В. Сталина «пронизала навылет» не только Макара Нагульнова. Борьба с нею ведется сразу с двух направлений. В романе Шолохова это, с одной стороны, Половцев и подобные ему организаторы восстания против Советской власти, для которых после сталинской статьи наступают нелегкие времена — народ не желает восставать; а с другой — районные и окружкомовские партийные начальники, которым в скором времени придется отвечать за все совершенные ими преступления против народа, и во всяком случае — наверняка — расстаться с насиженными местами.
Приехавший в Гремячий Лог заврайзо Беглых советует Давыдову придерживаться классового принципа при возвращении скота выходцам из колхоза.
«— То есть? — спрашивает Давыдов.
— Ну, это тебе должно быть понятно и без «то есть»! Бедняку отдать, а середняку пообещать на осень. Понятно?»
Давыдову не понятно, но Беглых дискутировать не собирается.
«— Это не наша установка, а окружкома! — говорит он. — И мы, как солдаты революции, обязаны ей беспрекословно подчиняться».
Фразеология знакомая. «Солдаты революции» тут как пароль, по которому проверяется, свой ли Давыдов. Те в партии, против кого направлена статья Сталина и вся его линия, спешно ищут сейчас своих. И если бы Давыдов оставался своим для них, если бы неуклонно проводил он директиву окружкома, если бы жестоко пресекал все случаи самовольного возвращения своего имущества вышедшими из колхоза гремяченцами, кто знает, может быть, и сбылся бы план Половцева, может быть, и заполыхало бы восстание на Дону, а там, глядишь, и какой-нибудь Тухачевский приспел бы, чтобы из орудий, как в Тамбовской губернии, расстреливать целые деревни, снова бы заполыхала столь любезная троцкистским упырям гражданская война, снова бы реками полилась русская кровь.
И это не парадокс, а логика освобождения от навязанного Лениным — Троцким мифа о классовой борьбе, что партийные начальники становятся, по существу, союзниками организаторов восстания.
Разумеется, «Поднятая целина» — не исторический роман, в центре внимания писателя не конкретные исторические фигуры, а художественные образы людей того времени. Давыдов и Половцев, Нагульнов и Островнов — они только могли бы стать Железняками и Мамонтовыми, Махно и Чапаевыми, если бы заполыхал снова огонь войны. Он не заполыхал. Его удалось затушить вовремя, и удалось потому, что все герои романа медленно и трудно, но успели осознать себя своими между собой. Это, конечно, не означает наступления всеобщей идиллии, каждому придется платить и за ошибки свои, и за прозрения, но перешагнуть через главное, снова сделаться способными ставить к стенке тысячи детишек и баб по одному только движению бровей товарища Троцкого они уже не смогут.
«Каждое утро, еще до восхода солнца, Яков Лукич Островнов, накинув на плечи заношенный брезентовый плащ, выходил за хутор любоваться хлебами. Он подолгу стоял у борозды, от которой начинался зеленый, искрящийся росинками разлив озимой пшеницы. Стоял неподвижно, понурив голову, как старая, усталая лошадь, и размышлял: «Ежели во время налива не дунет «калмык», ежели не прихватит пшеничку суховеем, огрузится зерном колхоз, будь он трижды Богом проклят!»
Так начинается вторая книга «Поднятой целины». В начале первой книги Островнов подписывает клятву, начинающуюся словами «С нами Бог!». Теперь снова вспоминает он о Боге, посылая его проклятие на колхоз, в котором состоит сам, а значит, и на свою голову. Всего несколько месяцев разделяют эти сцены, но какие разительные перемены произошли в герое. Если Нагульнов и Давыдов яснеют, становятся чище с каждой страницей романа, отряхнув с себя чужеродную мертвь, то Островнов запутывается в своей жизни все сильнее. И точная шолоховская лексика безошибочно фиксирует это. Вышел полюбоваться хлебами, стоит понурив голову… А впереди у Якова Лукича еще горенка, в которой придется ему заморить голодом собственную мать, ту мать, у которой в начале первой книги просил он благословения, и это придется ему сделать именно ради того дела, на которое и благословлялся он. Старуха умрет, изжевав беззубыми деснами забытую на лежанке кожаную рукавицу… Впереди еще весь смертный ужас, сквозь который предстоит пройти Островнову и провести свою семью.