Глава четвертая
Виноградов позвонил в квартиру к своему приятелю Нарановичу, с которым у него существовал старинный договор — приходить друг к другу исключительно в минуты злобы и недовольства. Тихон Задонский — низенький, широкоплечий юноша лет восемнадцати, с темным, изможденным лицом — отпер дверь и сказал уныло и монотонно:
— Войдите, добрый господин!
Квартира была странная. Первая комната от входа была устлана коврами, оклеена темными обоями, завешана тяжелыми портьерами и, кроме низенького сплошного дивана, огибавшего три стены и делавшего комнату похожей на каюту, в ней не стояло никакой мебели. Она так и называлась «каютой». Вторая носила имя «дворницкой» и вместо обоев была оклеена газетной бумагой вперемешку с иллюстрациями «Родины» и «Нивы». Посреди нее стоял большой кухонный некрашеный стол, окруженный табуретками, а весь передний угол был увешан образами с горящими лампадами и восковыми свечами, торчащими из промежутков вербовыми ветками и аляповатыми, опутанными золотым дождем розанами от куличей. Следующая комната, в которой спал Наранович, неожиданно ласкала глаз изысканным подбором мебели, картин и безделушек и походила на дамский будуар. И наконец, последняя — с двумя простыми письменными столами и висящими по стенам телефонным аппаратом, громадным отрывным календарем, картами и чертежами — представляла из себя скромную деловую контору.
Наранович вышел к Виноградову в излюбленном домашнем костюме, состоявшем из черной шелковой женской рубашки и красных кожаных туфель на босу ногу. Острая черная борода и мрачный взор провалившихся черных глаз метнулись к самому лицу Виноградова, и он услышал знакомую торопливо-отрывистую речь:
— Представление начнется через полчаса. Пока зайдем, посидим в «дворницкой». Тихон Задонский подаст нам квасу. Что давно не приходил? Неужели так долго был доволен собой? Слыхал, что ты перебрался к Тонам. Завидую и хвалю.
Пахло лампадным нагаром и восковыми свечами, и отовсюду смотрели размещенные в предвзятом беспорядке печатные физиономии Иоанна Кронштадтского, Гладстона, Стесселя, Максима Горького, султана Абдул-Гамида, а за сияющим огнями стеклом улыбался аккуратно выстриженный лик Николая Чудотворца, похожий на простодушного русского мужичка.
— Почему завидуешь? — спрашивал Виноградов, садясь против Нарановича на табуретку.
— Красивая девочка, — отвечал тот, — приведешь?
— Не знаю. Вероятно, — отвечал Виноградов и слегка нахмурился.
— Нехорошо, — сказал, заметив это, Наранович, — вижу, что надо проэкзаменовать тебя… Ну, говори, како веруеши? Не отступил ли, не убоялся ли? Не дал ли своему сердцу жалости, разуму страха, желаньям покоя?
— Нет, нет, нет, — уже смеялся Виноградов.
— А людей по-прежнему любишь?
— Люблю.
— Напрасно. И слова разные говоришь?
— Говорю.
— И делаешь?
— Делаю.
— Смешно выходит?
— Так себе. Не всегда.
— Расскажешь?
— Расскажу. А как у тебя?
— По-старому: предаюсь наживе, чревоугодию и блуду. Продал две дачи и одну землечерпательную машину. Тысяч десять стащил в банке. Могу тебе подарить рублей сто.
— Возьму. Какое представление начнется через полчаса?
— Высмотрел публикацию: очень интеллигентная вдова желает сначала переписываться, а потом проводить время. Материально не заинтересована и прочее. Больше насчет единения душ. Переписка поднадоела, и вот хочу устроить маленькую феерию. Когда Тихон Задонский скажет: «Пожалуйте, добрая госпожа!» — ступай ко мне в спальню и слушай. Приму здесь, в «дворницкой», а дальше видно будет. Только, чур, не мешать. Помни, что спор между нами кончен. Ты — для других. Я — для себя. Каждый из нас неправ по-своему.
— Звонок! — неслышно появляясь на пороге, доложил Тихон Задонский.
— Отопри! — сказал Наранович и встал.
Поместившись в полуоткрытых дверях спальни, Виноградов видел, как Наранович, охватив свои бедра резко белыми на черном фоне рубашки пальцами и странно растопырив голые локти, сделал к порогу прихожей несколько медленных и твердых шагов. Так же уверенно и твердо выставилась вперед его голова.
Звякнул замок, и монотонный голос Тихона Задонского сказал:
— Пожалуйте, добрая госпожа!
Было видно, как вспыхнула электрическая лампочка в висячем фонаре «каюты» и как Наранович, выждав минуту в «дворницкой», подошел к соединяющим эти комнаты дверям и сказал деловым тоном:
— Попрошу вас сюда.
Высокая фигура женщины в длинном меховом пальто и меховой шляпке с белыми и нежно-розовыми цветами нерешительно переступила мимо Нарановича порог и, еще почти не различая его костюма, обратила удивленное лицо к горящим лампадам и восковым свечам.