Спокойно размышляя, идя через квартиру, весело помахивая рукой, Виноградов невольно остановился: прямо против него, в столовой сидел старик Тон. Он завтракал, и на белом фоне салфетки, заткнутой за воротник, аккуратно двигались его руки с ножом и вилкой. Виноградов сделал вперед несколько шагов, вежливо поклонился и уже хотел пройти к себе, как старик поднял руку с вилкой и сказал своим странно высоким и молодым голосом немного в нос:
— Послушайте, студент! Садитесь сюда. Хотите есть?
Виноградов весь насторожился, как боевой конь, и не задумываясь отвечал:
— Пожалуй, ваше превосходительство.
— То-то, пожалуй. Садитесь — и все тут.
— С удовольствием, генерал.
— Какое мне дело, с удовольствием или без удовольствия? Ведь вот, кажется, умный человек, а не может без глупых слов.
— Ого! — сказал Виноградов, смеясь. — На вас не угодишь, дедушка!
— Чего? — переспросил старик каким-то опереточно-добродушным тоном.
— Вспомнилось мне выражение вашей внучки, Надежды Аркадьевны, — беззаботно произнес Виноградов и стал есть.
— Внучка, внучка, — ворчал старик, — это она мне внучка, а тебе-то она кто?
— Как? На «ты»? — уже совсем весело спросил Виноградов.
— А не все ли тебе равно?
— Да вы действительно большой чудак, генерал.
— Ладно, чудак. Пей пока что вино. Да не это, а красное: оно лучше.
— Вот не думал, что с вами так просто и легко.
— Умным людям всегда легко вместе.
— А откуда вы знаете, что я умный?
— Внучка говорила, а у нее нюх на умных людей всегда верный. Вот только не слишком храбрый ты человек. Заметил я, что меня ты, например, побаиваешься. Так, по существу, ты действительно считаешь меня выжившим из ума, ни для кого уже не опасным чудаком, а внешности… ну, там, скажем, бывшего министра испугался. А не все ли равно, я — бывший министр, ты — будущий. Все ерунда.
— Вы ошибаетесь, Александр Николаевич, — сказал Виноградов с чувством, — я не боялся вас, а относился к вам с безотчетным уважением и как раз потому, что не считал вас, как вы говорите, выжившим из ума…
— Ну, спасибо. Верю. Заходи ко мне иногда вечерком поболтать. Днем работаю. Над чем — не скажу.
Старик поднялся и протянул Виноградову маленькую, нежную, выхоленную руку.
— Хочу вам пожаловаться, — сказал Виноградов, вынимая полученное письмо, — вот, посмотрите, написано: «Секретарю».
— Ну что же, секретарю так секретарю. Не один ли черт?
— Но ведь вы понимаете, почему оскорбительна подобная ложь.
— Чепуха! Это уж ты профессора поблагодари: он и мне тебя секретарем величал. А я от Надежды знаю, что ты так себе живешь. Ну, и живи… Только по правде сказать, нечего тебе тут делать.
— Как?
— Да так… Ну, до свиданья.
Старик прямо повернулся и равнодушной, медленной походкой направился к себе. Виноградов долго смотрел ему вслед и, потирая руки, думал почти вслух: «Ну, чему ты рад?.. Фу, какая прелесть старикашка. Милая, милая прямая спина, милые баки, милые стучащие каблуки».
В этот день Виноградов немного опоздал к обеду и застал старика, профессора и Надежду уже за столом. Сухо поздоровался с молодым Тоном.
— Вы чего такой? — забеспокоился Тон.
— Дмитрий Дмитриевич не в духе с самого утра, — сказала Надежда.
— Нет, ничего, — осветившись улыбкой, заявил Виноградов, — все слава Богу, только на батюшку вашего немного зол. Но и это не беда, когда-нибудь сосчитаемся.
— Что такое? — с круглым от удивления ртом говорил Тон.
— Хотите сейчас? Извольте: зачем вы портите мне репутацию, что я вам сделал?
— Да что случилось? — серьезно, с испугом спрашивал Тон.
— Ладно, ладно, — отмахивался рукой Виноградов.
— Это он тебе мстит за секретаря, — вмешался старик, — понял? Письма официальные начал получать.
— Хо-хо-хо! — уже успокоенно смеялся Тон. — Какие пустяки, да ведь это я для его же удобства придумал.
— Попрошу на будущее время не заботиться о моих удобствах. Мое звание приживальщика меня совершенно удовлетворяет. Вот возьму за это и уеду от вас.
— Ну, полно, полно… — говорил Тон размягченным голосом.
Надежда смотрела на Виноградова большими внимательными глазами. Он читал в них неодобрение и проклинал весь сегодняшний день, нарушивший его до сих пор ровный политический темп. «Будь тверд, ты падаешь!» — как будто говорили ее глаза.