Я сразу смекнул, в чем хитрость Ковпака. Понял потому, что и я во время головоломного двухсуточного выхода из "окружения" применил этот же маневр. Понял, обрадовался и даже возгордился. Возгордился за себя: вот и я, кажется, окончил курс партизанской академии.
Пристально глядя на своего профессора, я отрапортовал о прибытии. Лицо Ковпака изменилось за эти два дня до неузнаваемости: заострился нос, нависли брови над лихорадочно блестевшими глазами, шея вылезала из воротника гимнастерки.
- Все равно нам цей обоз кидать, - мрачно сказал мне Ковпак и отвел глаза в сторону. - А вот артиллерия... - губы старика дрогнули, и он отвернулся.
Все знали пристрастие Ковпака к нашему "богу войны". Пока была хоть малейшая возможность послать десяток снарядов по врагу, дед чувствовал себя как бравый кавалерист на хорошем коне. С довольным видом пропускал он батарею мимо себя на марше и в трудные минуты, когда бой затягивался на несколько часов, сам выезжал с батарейцами, выбирал позицию, требовал, чтобы хлопцы учились стрелять без пристрелки, прямой наводкой, и за каждый промах пилил наводчика несколько дней подряд; при метком же попадании был способен тут же на огневой плясать гопака и целоваться с батарейцами.
Хлопцы рассказывали, что накануне, став перед необходимостью бросить все тяжести, даже не ругаясь, а лишь поскрипывая зубами, вызвал Ковпак командира батареи и спросил, сколько осталось боеприпасов.
- Полтора "бе-ка", товарищ командир.
Старик махнул рукой.
- Ты мне по-человечески говори. Бо може это твой последний артиллерийский день. А там пойдешь в пехоту!
С Аксенова сразу слетел его обычный форс.
- Можно и по-пехотному. По сто восемьдесят снарядов на орудие.
Разведчики Горкунова точно подтвердили и установили данные о сосредоточении венгерской дивизии и полка СС.
Ковпак долго объяснял на местности командиру батареи, где именно скопление вражеской пехоты, где минометные батареи.
- Все снаряды по противнику выпустить! - выкрикнул он и, повернувшись, заковылял вверх по склону.
Аксенов догнал его.
- А как же позиция для прямой? Не подходящая.
- Ладно. Бей по площадям. Дождался-таки.
Аксенов с недоумением смотрел на командира. Уже год отучал его дед от этой "вредной" артиллерийской привычки.
Ковпак повернулся резко к командиру батареи.
- Не понял? Пушки взрывать будем.
- А как же с обозом? С личным составом?
- Обоза нема. Батарейцев - в пехоту. А сам уйди с глаз моих и душу мне не тревожь.
Мы подошли к отряду уже тогда, когда этот жестокий, с кровью сердца отданный приказ был выполнен.
- Когда батарея вела огонь, - рассказывал мне Панин, - дед сиял. Лазил на вершину сопки, которую бомбили фашистские стервятники. Когда же смолкли выстрелы с нашей стороны, долго прислушивался. Но вот раздалось и несколько последних взрывов, разнесших пушчонки на куски. Гляжу: старик сел на траву. Долго так сидел задумавшись. Затем встал и, опираясь на палку, побрел к лагерю прямо через оголенную вершину сопки, через щепки разбомбленного обоза.
Семен Васильевич тоже вышел нам навстречу. Остановил меня жестом.
- Ладно, не рапортуй. Знаю все главное. Детали потом расскажешь. Пойдем ко мне, посидим.
Мы долго сидели молча.
- Ну как? Плохо дело? - прервал я молчание.
- Да, неважно.
Опять помолчали.
- И какое решение?
- Решения пока нет. Мысль есть.
- Назад?
Руднев молча пожал плечами.
- На равнину?
- Пока не будем предрешать этого. Подумаем.
Я доложил комиссару о добытых сведениях. Он слушал меня рассеянно. Даже развеселившая ребят Карпенко весть об истерике "фюрера" не произвела на него впечатления. Он думал о другом. Мы долго молчали.
- Семен Васильевич, а не кажется ли вам, что мы сами рубим сук, на котором держимся?
- Пояснее нельзя? Ты что, в стиле Кольки Мудрого решил выражаться? Какой сук?
- Обоз. Свободу маневра - степь и просторы!
Руднев нахмурился и сказал:
- Ладно. Иди к начштабу. Отдыхай!
Через полчаса он уже обходил роты, пришедшие со мной. Весело, как ни в чем не бывало, говорил с бойцами.
- Ну, как отдыхаете? Лежите, ребята. Трудновато пришлось?
- Да нет, ничего, комиссар Семен Васильевич, - за всех ответил Митя Черемушкин. - Нам что? Мы вроде как в сорок первом году, пару дней поболтались: ни немцу никакого вреда, ни себе пользы - только страх да паника из этих окружениев выходит.
- Неужели даже паника была, хлопцы? Ай-ай-ай, не ожидал, укоризненно закачал головой комиссар.
Ребята загалдели.
- Да не. Это он так, к примеру.
- Ну, а претензии есть? - усмехнувшись, спросил комиссар.
- Имеются, - громко сказал Черемушкин, хватаясь за деревце, у которого лежал до сих пор.
- Сиди, сиди, Митя, - остановил разведчика Руднев. - Если насчет харчишек, так эти претензии пока не выполнимы, - вздохнул он.
- Да вы що, Семен Васильевич? Товарищ комиссар, - загалдели кругом. - Разве ж мы не понимаем? Какого черта трепешься, - цыкнул кто-то на Черемушкина.
- Да нет, ребята! Тут совсем другая претензия.
- Тихо, хлопцы, не шуметь. Говори свою претензию, - нахмурился комиссар.
Черемушкин серьезнейшим тоном, глубоко в хитроватых глазах скрывая смешинку, заговорил громко:
- Претензия вот какая. От всех нас: а нельзя ли, товарищи командование, хотя бы для лежания место поровнее? Не привык я в таком положении. Три дня не спал и никак уснуть не могу. Дерево ногами уже наполовину подсек.
Кругом засмеялись.
- Понятно, - улыбнулся комиссар. - Но это же, хлопцы, военная хитрость.
- Ну, раз военная - другое дело. На всякий случай, буду и на голове привыкать ходить и на веточке отдыхать, как петух, - миролюбиво закончил свою претензию Черемушкин.
- А что, еще выше полезем, товарищ комиссар? - шутливо спрашивали разведчики. Но в шутке этой комиссар уловил тревогу.
- Все может быть, хлопцы. Отдыхайте.
Он быстро ушел к штабу. А через полчаса, подойдя к Базыме, я узнал, что решение принято.
- На север. Поворачиваем на север, - шепнул мне начштаба.