— Успокойся, Анечка, не надо нервничать, — залебезил муж.
Но Аня уже слишком разнервничалась. Валера никогда не видел мать в таком состоянии.
Аня кричала, рвала на себе одежду, расшвыривала посуду, срывала картины со стен. Она поносила Дария Петровича, который из-за полной, по ее словам, «херни» разрушил жизнь ей и ребенку.
— Это истерический припадок, — поставил диагноз муж, но больше он ничего сказать не успел.
Жена ринулась к подоконнику и, схватив керамический горшок с папоротником, обрушила его на голову инвалида.
Валера схватился за телефон. Он был напуган, но отчего-то понимал, что ни милиция, ни неотложка в данном случае не помогут. Единственным, кто мог помочь, был Дима. Его номер обнаружился в маминой записной книжке.
Выслушав сбивчивые Валерины объяснения, Дима коротко бросил:
— Бегу.
Аня тем временем успела запереться в ванной и грозила оттуда самоубийством.
— Утоплюсь! На хрена мне такая жизнь! — взвизгнула она и в подтверждение своих слов включила воду.
Дима, судя по всему, и впрямь бежал. Он влетел в квартиру спустя четверть часа после Валериного звонка.
При виде высокого, плечистого, очень молодого парня Валера как-то сразу успокоился.
Дима вышиб дверь в ванную, выволок оттуда Аню, влил в нее сто грамм водки и уложил спать.
Дарию Петровичу он промыл ссадину на затылке и ободряюще похлопал по плечу:
— До свадьбы заживет.
Потом Дима сел за стол на кухне, выпил предложенный Валерой чай и побеседовал с Дарием Петровичем на тему спелеологии.
Когда вечером проснулась мама, Дима подошел к ней и сказал:
— Все, хватит канителиться, переезжаю к вам. Тебе одной с инвалидом не управиться.
— С ума сошел! — испугалась Аня. — Что люди скажут? При живом муже любовника привела!
— Наплевать на всех, — отрезал Дима, — хотя, хочешь, разведись, и мы с тобой поженимся.
Мама сначала заплакала, а потом сказала:
— Хорошо.
Разводиться, впрочем, родители не стали. Дима просто перенес к ним домой свои вещи, и зажили большой дружной семьей.
Через некоторое время Валера с горечью осознал: отец и впрямь умалишенный.
Дарий Петрович, по непонятной причине, стал считать Аню своей дочерью, а Диму — зятем. Иначе как «сыночек» он к нему не обращался. Валеру бывший психиатр держал за внука, впрочем, иногда брал его за руки и говорил:
— Ты самый хороший.
У Валеры сжималось сердце — с каждым днем он любил отца все больше и больше. Аня с Димой тоже проявляли в отношении Дария Петровича трогательную заботу. Особых денег в семье не водилось, пенсия Дария Петровича почти целиком уходила ему же на лекарства, но с каждой получки жена и ее любовник что-нибудь покупали, как они говорили, деду. Это могли быть конфеты, которые Дарий Петрович поглощал в патологических количествах, или уютные меховые тапки.
Распорядок дня семьи был подогнан под нужды инвалида, его никогда не оставляли одного, Аня не ленилась даже готовить ему отдельно. Единственное, что она не соглашалась делать — это слушать рассказы Дария Петровича о пещерах и сокровищах аргонавтов, но тут подключался Дима. Он охотно внимал бывшему психиатру и с интересом рассматривал карты.
К следующей весне у Валеры в голове все перемешалось.
Ему стало казаться, что Аня с Димой и впрямь его родители, а Дарий Петрович — дедушка.
Валера звал отца «деда», а тот совершенно спокойно отзывался:
— Ау, мой милый.
Дима оказался человеком вполне сносным и в целом не злым. К Валере он относился с ровной доброжелательностью. Аня тоже как-то успокоилась и снова влезла в привычный образ хозяйки, матери и жены.
Так они прожили еще четыре года.
А потом случилось то, что всегда происходит с людьми, которые хотят быть счастливы. Увы, людям свойственно забываться, подставлять жизни мягкое брюхо, валяться у нее в ногах и тихо наслаждаться тем, пускай, извращенным, пускай, порочным покоем, который она время от времени нам дает в качестве передышки.
Над семейными ситуациями, схожими с Валериной, можно подшучивать, иронизировать, но юмор, увы, не спасает. В сущности, от юмора нет почти никакого толку. Можно долго с юмором относиться к явлениям действительности, это порой продолжается многие годы. В иных случаях удается сохранять юмористическую позу чуть ли не до гробовой доски, но, в конце концов, жизнь разбивает вам сердце. Сколько бы ни было отваги, хладнокровия и юмора, хоть всю жизнь развивай в себе эти качества, всегда кончаешь тем, что сердце разбито. А значит, хватит смеяться. В итоге остаются только одиночество, холод и молчание.
Одним утром Дима вышел из дома, чтобы отправиться на работу.
Пересек двор и попал на оживленный даже больше, чем следует, проспект. Деньги у него водились и, поленившись спускаться в метро, Дима решил поймать машину.
Водитель выжил, а Дима нет. Его хоронили на Митинском кладбище в закрытом гробу. На деньги, которые они с Аней методично откладывали для первого совместного отпуска в Турции.
Дарий Петрович после смерти Димы впал в окончательные и бесповоротные сумерки.
Он целыми днями плакал, не ел даже конфет, а примерно через неделю, когда онемевшая от горя Аня внесла в его комнату поднос с завтраком, предложил ей «вместе с выблядком» убираться из его квартиры.
Дарий Петрович решил, что погиб его единственный, страстно любимый сын, единственная на старости лет отрада в жизни, и теперь он считает себя ничем не обязанным жене сына и ее ребенку, нагулянному, как он выразился, еще до брака с Димой, довольно и того, что бедный инвалид терпел их столько лет.
Аня только покачала головой.
Выживший из ума психиатр, однако, на этом не остановился. Он названивал в какие-то благотворительные организации, приглашал работников собеса, от которых требовал организовать комиссию, чтобы та оценила катастрофические условия его содержания.
Приглашенным специалистам Аня молча демонстрировала свидетельство о браке и Валерино свидетельство о рождении — все они рекомендовали поскорее поместить Дария Петровича в интернат.
— А так он и вас с ума сведет, — сказала одна полненькая женщина, чью шею сжимали три золотые цепочки, — что вы себя-то гробите, а? Вон ребенок у вас есть, это — главное. А этот, — женщина махнула рукой в сторону уснувшего в своей коляске психиатра, — ничего он вам хорошего в жизни не принес, и ничего вы ему не должны. Хоть вздохнете под конец спокойно.
— Вы правы, — прошептала Аня.
Месяц потребовался на оформление нужных бумаг, и Дарий Петрович отбыл в психушку, где через год скончался.
Аня на этом, правда, не успокоилась — Валера даже начал подозревать, что у матери тоже не в порядке с головой. Она упорно встречалась с мужчинами и приводила их в дом. Валера запомнил вечно кряхтящего, радикулитного дядю Сережу. За ним следовали два дяди Саши, которые так мало друг от друга отличались, что он мысленно называл их Александр I и Александр II.
Мать устроилась приемщицей в химчистку рядом с домом, проработала там десять лет, вербуя любовников из числа одиноких клиентов, а потом пришел и ее черед сменить место жительства.
В двадцать лет Валера, студент третьего курса факультета журналистики, остался сиротой.
Глава 10
Мир по Рыбенко
Школа выглядела самой обычной школой. Два корпуса, соединенные коридором с большими окнами, три этажа, если смотреть на здание с высоты птичьего полета — напоминает примитивный макет самолета. В таких школах мучилась добрая половина Валериных ровесников: и Даша получала в самолетике двойки, и Рыбенко хихикал на уроках биологии, за что его отправляли в коридор с большими окнами, поливать цветы. Во всех тяготеющих к авиастроению школах соединительный коридор от века превращался учителями биологии в оранжерею. Там на окнах сохли папирусные герани, пылились зеленые языки сансивьер, и мрачно ежилось бледное алоэ, от которого дети норовили отщипнуть кончик.
Другая половина ровесников томилась в менее презентабельных, как правило, имеющих статус районных школах. Эти школы были подревнее, из мелкого красного кирпича, четырехэтажные, квадратные, на некоторых, между третьим и четвертым этажом, белели овальные камеи — Горький, Толстой, безусловно, Ленин. В красных школах не изучали иностранные языки, в них не преподавали машинопись, в классах изнемогали дети алкашей со слабыми в силу образа жизни родителей способностями и отпрыски татарских дворников, которые вообще не понимали, зачем ходить в школу?