— Скажи, что мало мы ее поковыряли?.. Не було чем…
Вспоминаю, как по ночам бывало не спит наш командир… скрипит зубами, ворочается… Не хватило тола, чтобы полностью закрыть дорогу «першей клясы».
И, прощаясь с командиром, я думаю о своем…
Ковпак сложен и разнообразен. Все в нем есть — и величие, и простота, и хитрость, и наивность. Что же главное в этом человеке? Главное — преданность партийному долгу… Это несомненно… Затем — требовательность к себе и к своим подчиненным… Он любит законченность мысли, отточенность плана операции. Как всякий новатор, он иногда даже в ущерб делу впадал в резкости… Не раз наскучивал он нам своей придирчивостью, и казалось, что делает он это зря. Но, вдумываясь глубже, я видел в этом самородке ту черту совершенства, которая всегда отличает незаурядных людей от посредственности.
Опыт солдата помогал ему решать серьезные задачи, отмыкая их сложный замок ключом «маленьких дел». На разборе этого рейда Ковпак ясно объяснил неудачу боя тем, что выход батальонов на исходное положение был не в том порядке, который нужен был к началу боя. «Что недоделано, то не сделано» — эту истину понимал и ее всегда добивался этот народный вожак.
Уже перед самым вылетом приехал из Конотопа связной и передал принятую после нашего отъезда радиограмму:
Приветствую честные ваши заслуги… Ходатайствую о представлении ваших героев заслуженным наградам.
Хрущев».
Ковпак немного повеселел…
— Не забув наградные листы, Петро?!
И снова взмыл ввысь самолет… Уже не Лунц, а новые крылатые партизаны, бывалые хлопцы Гризодубовой везли нас на Большую землю.
Почти на рассвете перелетели Днепр… Пожары, пожары, пожары кругом…
— Тут сейчас фронт. Армия наша подходит к Киеву. Это немец уносит ноги с советской земли, — говорит Таран, командир корабля…
Левобережье было уже полностью свободно от немца.
Светало. Я глядел вниз из кабины пилота…
Ох, как ты постарела, заморщинилась окопами, траншеями, надулась волдырями бомбовых воронок, украинская земля!
Догорала справа Дарница…
Самолет наш не приняли в Харькове. Мы сели в Курске. Со мною Николай Смирнов — наш главный радист, Анютка Маленькая и Володя Лапин. Они, после полутора лет пребывания в тылу врага, первый раз на Большой земле. Добираемся в Харьков эшелонами… Из одного в другой… Молодые ребята были взволнованы, веселы… Я не слушал их болтовни…
Крепко запомнилось все виденное и слышанное в эти первые сутки на Большой земле. В теплушках ехали солдаты, женщины, воюющий народ. Именно воюющий народ…
И в эту ночь с предельной ясностью осознал я такую простую истину: война — это труд. Весь народ и мы с ним вместе совершаем величайший труд.
Вот тихо, словно воркуя, разговаривают бывалые гвардейцы… Потрескивает от глубоких затяжек махорка, выхватывая на миг из тьмы теплушки гвардейские усы…
— Полк был хороший, дружный полк…
А из другого угла недовольный голос разъясняет:
— У него, брат, не такой пост, чтоб он наперед знал. Он только то может знать, что было… Должность не такая, чтобы вперед…
И снова вокруг треск махорочной затяжки.
— И начали нашу роту общипывать…
— Из зависти, что ли?
— Не-е-э, по недоумению… А у меня ж был Нестеренко, пулеметчик такого класса… Знаешь, какого? Высшего класса.
Баба цыкает на ребенка и в перерывах между его криками торопливо рассказывает соседке:
— «А ну, покажи руки», — говорит секлетарь… «У нее руки не порепанные, значит и в партию принять не можем», — это я кажу… «Правильно», — говорит секлетарь… А я партизан передержувала… Мне вера от партии большая.
Другая баба говорит о чем-то своем:
— Теперь ведь бога нет, ни сына божья, ни святого духа. Если бы был бог, разве допустил бы он такое?
Из другого угла басит кто-то:
— Женщины? Ох, женщины… Воны нам и великую службу служили… Ох, ох… воны нам и велыкие грехи робылы… От, скажем, Ульяна… ерой… нет, именно — ерой… а що я через нее натерпелся, ох-го-го… брат ты мой…
В центре теплушки у гаснущей печурки толкуют два политработника еще с лазаретным запахом распарившихся шинелей.
— Пролежал я без чувств на морозе сутки. Вся душа до мосла промерзла. А дальше не помню… Раны залечил, а вот суставной ревматизм… никак его не выгоню.
— Да… плохо твое дело. Какой же ты замполит, если, скажем, полк на лыжах, а ты на тачаночке… Гнать тебя из армии надо… В армии только здоровые служить могут.