Мы съели по миске еще дымившегося пышного пудинга с изюмом. Сирил убрал посуду.
— Спасибо, Сирил! Очень вкусно, — похвалила я.
— У вас прямо на убой кормят! — подхватил Фарли.
— Еще бы не кормили! — отозвался Оби, понизив голос, чтоб Сирил не услышал. — Ведь мы за это платим!
— Как? Разве матросы платят за питание? Оглянувшись по сторонам, Оби придвинулся поближе к нам.
— Не так, конечно, как где-нибудь в ресторане или кафе… Но здесь, я вам скажу, подлое вымогательство получается. Понимаете, вышел новый закон, в Оттаве его придумали, он определяет минимум жалованья канадским матросам, что в заграничный рейс ходят. Нашей команде надо платить согласно этому закону минимум три сотни в месяц.
— А сколько вам платят?
— Двести десять.
— А девяносто куда идут?
— Вычитают за постой и еду.
— Так почему же никто не объяснит этим простофилям, что их надувают! Почему, например, вы, Оби, им не объясните?
Оби еще понизил голос:
— Черт меня дери, да не могу я! Вышвырнут с работы как паршивого кобеля с лестницы! Ну и что изменится? Ничего! Не желаешь — скатертью дорога. А вы сами знаете, как теперь с работой на Ньюфаундленде…
— Ты слыхал, Оби, про забастовку на Джерси? — спросила я. — У них же нет профсоюза! Как они продержатся?
— Их дело труба, хозяйка! Найдут Дрейки зачинщиков, выгонят вон, а остальные и думать забудут про забастовку, снова за работу примутся. И вернется все на круги своя…
Оби пошел спать, через три часа ему заступать на вахту. Нам с Фарли делать было нечего, и мы решили совершить экскурсию на камбуз — крохотный, весь окутанный паром. Сирил с важностью принялся все нам показывать. Вот массивная кухонная плита с металлическим бортиком по краю — чтоб во время качки кастрюли не падали. Позади плиты что-то типа кладовки, где хранились бочка с солониной, огромный куль с картошкой и корзина со всякими овощами. Еще там стоял большой ларь с мукой, которую Сирил черпал совком, намереваясь печь хлеб. Сказал, что за раз приходится печь по двенадцати хлебов; муки на них шло в три раза больше, чем я смогла бы унести.
Кроме сгущенного молока и консервированных фруктов, вся остальная пища готовилась коком. Хоть его блюда вряд ли рекламировались бы журналом «Гурман», все же еда готовилась не из концентратов.
— Вы, сэр, должны как будто моего брата знать, — сказал Сирил, обращаясь к Фарли. — Прошлой осенью он к вам наведывался, дом помогал достраивать.
— Ваш брат Фрэнк?
— Точно так, сэр. — Сирил улыбнулся, обрадованный, что отношения налаживаются.
— И вы тоже живете в Гавани Уилфреда?
— Все мы там, сэр, живем! Всем скопом. До конца лета разбредаемся, кто какую работу находит. Приезжаю по весне в Балину с первым пароходом — гляжу, кок им на судно требуется. Ну и подумал, чем я не кок, если взяться…
— А вдруг у вас в гавани завод прикроют, куда вы все тогда денетесь?
— Этим летом я со всем семейством в Балину переезжаю. На переезд дадут ссуду — сотен семь. Джоб Хэнн продал мне участок позади своего дома. Надо только наш домик поставить на поплавки да перегнать по воде к новому месту. Дай бог, чтоб только с погодой повезло,
Я знала дом Джоба Хэнна. Он стоит так, что его отовсюду видно: на уступе высокой скалы, да еще в ярко-красный цвет выкрашен. Но вокруг — одни болота и озерца. Даже немыслимо представить, что на такой почве можно что-нибудь построить. Все покосится неминуемо, как Пизанская башня. Но Сирил не унывал. Уж если он за одну ночь на кока выучился, ничего не стоит изловчиться и поставить дом прямо посреди трясины, протащив его за три десятка миль по волнам.
— Да-а, планы грандиозные! — сказал Фарли.
— Желаю вам удачи в Балине! — подхватила я.
— Это точно, хозяйка, нам сейчас поднатужиться придется! Молодежи образование дать нужно? Нужно! У меня вон парней полон дом. Их ведь жить, как мы живем, не заставишь. Да вот беда, в наших местах учителей нету. Только приедет какой-нибудь, глядишь — его уж и след простыл, а где же другого-то взять? Или еще вот— лектричество, вода, канализационка. Тут один городской приезжал, говорит, ничего, мол, этого в Гавани Уилфреда не будет, потому как одни камни кругом. А моя благоверная переезжать — ни в какую! Не знаю, говорит, я там никого, в Балине. И папаша мой — он с нами живет — никак не скажешь, чтоб с душой собирался. Уж за семьдесят, а как огурчик! Всю жизнь рыбачил, ага, ничего, кроме этого, не знал.