— Мне, в МТС, ему — до Назаровки. Можно?
— Мимо, — буркнул шофер.
— Значит, доедем? — обрадовался агроном.
— Десятку с носа.
Крабов поморгал глазами, умоляюще посмотрел на шофера, на меня.
— Помилуйте, здесь рукой подать. Извините, я бы и заплатил, но у меня всего три рубля. Истратил, не рассчитал.
Он показал глазами на книги и свертки.
— Десятку с носа, — равнодушно отрезал шофер и повернулся к кабине.
— Хорошо, я заплачу, у меня есть, — сказал я поспешно, чтобы покончить с этой неприятной историей.
Я вынул две десятки и подал ему. В этот момент из кабины выглянула девушка, строго посмотрела на меня и голосом, полным обиды, стыда и просьбы, сказала шоферу:
— Папа, зачем ты? Папа…
— Ну, ну, сиди, — как-то сдавленно пробормотал тот и спрятал деньги за голенище сапога.
— Ладно, погружайтесь, — сказал он и влез в кабину, сильно хлопнув дверцей. Мы «погрузились». Крабов, избегая смотреть на меня, заговорил:
— Неудобно как-то получилось. Это я, понимаете, истратился, извините, не рассчитал.
Он, покачивая головой, рылся в карманах.
— Не надо, — остановил я его, — я скоро буду в МТС — рассчитаемся. Пустяки.
Настроение испортилось. На душе стало как-то неприятно. Эх, бывают же люди!.. Пробовал вызвать Крабова на продолжение рассказа, но он ушел в себя, замкнулся.
Я заглянул в заднее окошечко кабины. Шофер, навалившись грудью на баранку, хмуро смотрел вперед. Дочь сидела рядом, почти вплотную к отцу. Я видел прозрачное маленькое ухо, черные волнистые волосы, выбившиеся из-под косынки, тонкую черную бровь, розовое пятнышко на смуглой щеке и кончик носа девушки, «Десятку с носа», — вспомнил я про себя и рассмеялся. Девушка что-то говорила отцу, энергично жестикулируя руками.
Отец молчал. Потом вдруг резко наклонился, выдернул что-то из сапога и передал дочери. Я увидел свои злополучные десятки. Девушка схватила их, зажала в кулак и откинулась на спинку сиденья. Я отвернулся.
Слева, вдали, показалось село.
— Подъезжаем, — крикнул я Крабову.
Он встрепенулся, поднялся на ноги и внимательно посмотрел вперед. Лицо его оживилось, глаза загорелись. Он сорвал с головы шляпу и замахал кому-то. Я удивился и внимательно посмотрел в направлении села. Там, на окраине, еле-еле виднелась маленькая женская фигурка. Женщина подняла над головой платок и замахала.
— Это Лена! — крикнул Крабов мне в ухо, едва не оглушив, и застучал по верху кабины. Машина остановилась. Агроном спрыгнул на дорогу, схватил в охапку поданные мною книги и свертки.
— Заезжайте к нам, очень прошу вас, пожалуйста. Или сейчас, а?
— Тороплюсь я, сейчас не могу, но через несколько дней заеду. Счастливо, до встречи.
Крабов улыбнулся, качнул головой и кинулся к селу. Навстречу ему, напрямик через поле, спотыкаясь и прижимая к груди концы синего платка, бежала жена.
«Хороший человек этот Крабов — морского, воинского воспитания. И жена у него хорошая», — подумал я.
Через несколько минут подъехали к развилке дорог. Мне — вправо, машина идет прямо. Не ожидая полной остановки, я выпрыгнул.
— Счастливо, — крикнул я выглянувшему из кабины шоферу и свернул на проселочную дорогу.
— Постойте! Постойте! — услышал я позади голос девушки и остановился.
— Что такое?
— Уф! Куда вы так торопитесь! — сказала девушка, подбегая ко мне.
Волосы ее растрепались от бега, косынка сползла на плечи, щеки заливал румянец, а большие карие глаза необыкновенно блестели. Я смотрел на нее удивленно.
Девушка смутилась, спрятала подбородок в смятую косынку и, глядя себе под ноги, протянула мне комочек десятирублевок.
— Возьмите, пожалуйста. Папа… это так.
— Что вы! Нет-нет…
Девушка вспыхнула.
— Ах, какой вы. Возьмите же! — потребовала она строго.
Я взял деньги. Девушка облегченно вздохнула и просто, спокойно сказала:
— Ну, вот… До свидания, — и побежала к машине.
И вдруг у меня в душе словно что-то оборвалось, в груди захолонуло.
— Девушка! — крикнул я что есть мочи. — Вы куда?
Она уже вскочила на подножку и, держась за дверцу, повернулась ко мне.
— Прямо, — ответила она, улыбаясь. — До свидания, — и помахала рукой.
Грузовик рванулся с места, как подхлестнутый.
Я выбежал на дорогу и долго-долго, пока машина не скрылась за бугром, смотрел ей вслед…
Дорога! Я люблю дорогу, хотя порой ее и не за что любить: только встретишься с хорошими людьми — и до свидания. Бегут машины взад-вперед по дорогам, бегут мимо, ныряя с бугра на бугор, словно корабли в океанских волнах. Как море, волнуется от края до края пшеница — кормилица наша. Хорошо жить и работать на просторе!
Эх, дороги…
Печаль
У здания райвоенкомата — столпотворение. Со всей округи, из колхозов и совхозов, съехались сюда новобранцы. С ними вместе приехали и домочадцы, празднично разодетые, возбужденные.
Призывники из колхоза «Двадцатый партсъезд» явились на призывной пункт раньше всех. Только кладовщик Никифор задержался где-то с сыном. Но вот наконец появилась и его подвода. Она втиснулась в тележный ряд впритык к бричке кузнеца Лахотина. Сын Никифора тотчас же соскочил с телеги и скрылся за дверью военкомата. Никифор с досадой, беспокойно почесал затылок, расправил тоненькую жиденькую бороденку. Маленький, сухонький он рядом с массивным, широкоплечим Лахотиным выглядел ребенком.
— А, Пал Палыч! Добрый день. Сына привез? — приветствовал Никифор Лахотина.
— Так точно! Федора, — ответил Павел Павлович, доставая из кармана трубку. — Во флот пойдет. Лахотины — народ флотский, просоленный, обветренный.
Лахотин приободрился, одернул черный, изрядно потертый флотский бушлат, надеваемый только по праздникам, и пустил в воздух облако табачного дыма.
Дверь райвоенкомата поминутно открывалась, и призывники, уже прошедшие комиссию, не ожидая расспросов, громогласно объявляли:
— В артиллерию!
— В авиацию!
— В пехоту!
— В бронетанковые войска!
Все ахали независимо от того, куда определяли парня.
Ожидающие своей очереди на комиссию с завистью посматривали на «артиллеристов» и «летчиков», закидывали вопросами.
— А в авиацию какой вес нужно иметь? — озабоченно спрашивал толстый, неповоротливый парень с маленькой, стриженной под бокс головой.
— Тебя в авиацию не возьмут: загрузочка ого-го! — бом-м-бовая!
Все смеялись, но толстому парню было не до смеха.
— А во флот? — настойчиво допытывался он.
— Во флот, пожалуй, возьмут… В береговую оборону кашу варить.
— О!
Лахотин слушал дружескую перепалку молодежи и улыбался. Его Федора — во флот, непременно. Лахотинский род моряцкий: дед, отец и сам Павел Павлович служили на море. Флотская традиция издавна утвердилась в семье.
И хотя он ободрял себя таким образом, важно похаживая около подводы, покручивая усы и поминутно одергивая флотский бушлат, смеялся и утешал других громким и уверенным голосом, беспокойство и сомнение терзали его.
«Ну, полпальца — не беда. Даже и не заметно. Ведь бревна ворочает — ничего же. И охотник! Недавно двух волков километров двадцать гнал. Ухлопал все-таки. Возьмут», — думал Лахотин, доказывая самому себе полную пригодность сына к службе во флоте. Но беспокойство его увеличивалось с каждой минутой. Он косо посматривал на дверь военкомата, все быстрее ходил около подводы, с напускным усердием поигрывая кнутом и посмеиваясь над страхами Никифора.
А у Никифора мысли текли своей дорожкой. Хотя он и сокрушался вслух о непригодности своего сына к службе, но про себя думал наоборот: «Возьмут — кто же будет помогать мне по хозяйству?» Никифор в этом году начал строить пятистенник, и уход сына в армию был бы некстати. «Что же, я не против, но… Если бы год-два повременить, а потом пусть себе идет, уму-разуму набирается в армии. Оно даже и лучше — не выскочит наспех с женитьбой, да и остепенится, дисциплинке научится».