Вдруг жрецы ее не примут, укажут на дверь, куда бежать тогда? Стыдно Нарьяне: муж будто не замечает людей в белой священной одежде. Если кто-нибудь из них обращается к нему на сходе с вопросом, Хорсун цедит ответ сквозь зубы. Даже с главным жрецом разговаривает мало и надменно. А ведь имя того – Сандал, лучезарный! Жрецы – озаренные люди, их молитвы ближе всего к прародителю народа коню Дэсегею, к светлым богам и самому Белому Творцу. Сандал и его помощники делают большую работу. Произносят напутственные слова на свадьбах, провожают умерших, открывают торжища в Эрги-Эн, вымаливают плодородие всему сущему на празднованиях Нового года-весны. Ни одно важное событие не проходит без их благословения. Не будь жрецов, кто бы учил табунщиков творить защитные заговоры против нападения волчьих стай и медведей-шатунов? Кто бы лечил людей и скот, когда из Нижнего мира Джайан приходят болезни? Ведь ни одного шамана или удаганки, что раньше вершили подобное, не осталось в родах Элен!
То есть сильных шаманов не осталось. Ведунов-знахарей, конечно, хватает… Нарьяна подумала о своем секрете. Она знала кое-что из неведомого обычным людям. Никому не говорила об этом, даже Хорсуну, боясь его гнева. Дар-джогур был незначительный, но во многом облегчал Нарьяне жизнь.
Она умела говорить чудодейственные заклинания, хотя никто ее этому не учил. Сама не понимала, откуда брались складные слова, слетающие с языка, хлопотала ли она дома по хозяйству, бродила ли на лугу возле озера, выкапывая коренья сарданы, или ягоды собирая в лесу. Бывало, у женщин брусники и половины туеса нет, а ее кузовок уже с горкой сверху. Нарьяна могла сделать так, чтобы нитки не рвались, узор вышивался ровнее, легче мялись тяжелые кожи. Чтобы суп стал густым и жирным в голодные дни, когда все коровы стельные и Асчит выдает семьям совсем помалу пищи. На каждое женское заделье были у Нарьяны свои подсобляющие молитвы. А самое мудреное, что удавалось с малых весен, так это вызов огня. Тут она ухитрялась обойтись без кремня и серы. Просто высвобождала голову от суетных мыслей, думала об огне очень крепко, произносила заклинание, и он возгорался.
Шести годков от роду, спрятавшись в молочном погребе, Нарьяна позвала огонь, и сруб погреба чуть не сгорел. Отец отругал ее сильно, чего еще не бывало. Она и сама испугалась, плакала до икоты и утомления.
– А если б огонь перекинулся на твое платье? – спросил отец.
– Нет, он добрый, он бы меня не тронул, – пролепетала Нарьяна сквозь судорожные всхлипы.
Отец пожалел ее, взял на руки и долго ходил по юрте, качая большую девочку как младенца. Потом сел на лежанку, отвернулся лицом к стене и сказал с тоской:
– О, когда твоя мать Гуона домой вернется?
Вот от кого досталось Нарьяне эхо сильного дара. Мать была удаганкой.
Нарьяне минуло всего три весны, когда Гуона пропала. Вместе с нею исчезли еще два больших шамана округи: Терют, аймачный старшина селенья Горячий Ручей, и старый Сарэл, лучший благословитель Элен. Говорят, в пору войны бежавшие гилэты украли у Сарэла беременную красавицу жену. Он на всю жизнь остался одиночкой. Как отец.
О шаманах добром вспоминают в народе. А Кубага́й, отец Нарьяны, был простым табунщиком.
Племя нунчинов, родичей отца, обитает далеко-далече, на западном конце Орто. Не сосчитать ночлегов пути до тех земель за дугою моря Ла́мы[38] и еще дальше. Там отца называли по-другому, – памяти сложно запомнить, трудно приноровиться к чуждому произношению. Нунчины светлее кожей, чем люди саха. Глаза у них синие и круглые, как озера на аласах. Косы у женщин будто жгуты сухого, выбеленного солнцем сена. У мужчин растут кустистые желто-рыжие бороды и кудрявая шерсть на груди и руках. Отец тоже мог похвалиться белою кожей и пышной бородой цвета выгоревшей травы, но волос на груди всегда стыдился.
Кубагай был первым нунчином, добравшимся в торговую весну до Эрги-Эн. Видно, не зря манила его сюда судьба. На торжище он увидел удаганку Гуону и понял: она – его женщина. Осмелился подойти к ней, показал привезенные из дальней страны красивые бусы красного морского камня и позвал с собою. Но Гуона отказалась отправиться с ним за Ламу. Не захотела жить пришлицей в чужом народе желтоволосых, синеглазых людей. Толмач, торговец из племени нельгези́дов, знающий нунчинский язык, перевел Кубагаю ее слова: