Солнце-то у них мощное. Во всей галактике мы отыскали до сих пор всего три-четыре системы, четыре светила, охватывающих сферой жизни не менее пяти планет, две из них не только бы оставались в ее зоне несколько миллионов лет, но и вдвойне больший срок собирались бы там оставаться.
Опять я подумал об «их» солнце. И почувствовал, что щеки мои напряглись. Я и понятия не имел, что усмехаюсь. Точно так же усмехался я тогда, уходя от своих.
Довольно этого. От каких «своих»? От тех, что умерли из-за расстояния, с которыми меня объединяла память об их мире, или же от тех, о мире которых я не знал ничего, насколько только это возможно, за единственным исключением: что я из него родом? От тех, что умерли на самом деле.
Я оттолкнулся от стены и резко повернулся.
И почувствовал, насколько устал. Достаточно сесть в кресло, подсоединить диагностическую аппаратуру к компьютеру. Несколько минут, несколько вопросов — и все будет в порядке.
Неправда. Я ведь знаю, в чем тут дело. Точнее — в ком. Я подошел к экрану, передающему изображение фермы.
Тишь. Ночь. Матовые круги редких источников света. Неподвижный лес, обступающие постройки. Узенькая полоска дороги, сразу же за воротами теряющая под сенью куполообразных деревьев.
Я наклонился к пульту и увеличил четкость изображения. Я бы с закрытыми глазами мог отыскать каждый гвоздь, вбитый в это здание с крылечком перед входом. Я любовался расставленной аппаратурой, отлаженным оборудованием, аккуратно разложенными инструментами. Хозяйство.
Во тьме под низкой крышей что-то шевельнулось.
Это был он.
Вышел в центр освещенного пространства, уперся руками в бедра и посмотрел вверх. Стоял так долго. Потом шевельнулся, и свет лампы задрожал на его светлых волосах белым отблеском.
Повернулся. Обвел взглядом пространство между домом и оградой. Коснулся рукой лба и на какое-то время задержал его там, словно обнаружил, что у него температура. Плечи его обмякли. Он сгорбился, сжался и, уже не оглядываясь, направился к дверям. Проходя мимо столика и кресел, ускорил шаги. И исчез в тени, раньше, чем я успел разглядеть его лицо.
Я все еще пытался что-то отыскать в лице его. Словно не знал, что это всего лишь маска. Не в большей, но и не в меньшей степени, чем моя.
Дело не в лице. Дело в том, что мозгу этого… этого существа я обязан тем, что оказался теперь в одиночестве. Здесь. Будь у меня его лицо, дело выглядело бы проще. Значительно проще.
Я подумал, что еще немного — и я начну им завидовать. Что уже совсем глупо. Я невольно посмотрел в сторону датчиков. Все в порядке. Разумеется, что все в порядке. Мои нервные волокна соединились, разгладились, замыкая цепи упорядоченных импульсов.
Я выпрямился.
Теперь я не чувствую ничего. Хладнокровно, обдуманно, я отыскиваю в тех — себя. С достаточной бесстрастностью, чтобы управлять собой не хуже, чем автоматом.
А сейчас я пошел спать. Рано утром я встану, что-нибудь съем и вновь вернусь к этому пульту. Ухвачусь пальцами за держатель светового пера и буду писать дальше.
Грунт был неприятный, вязкий. Я с облегчением почувствовал под ногами стальную плиту лифта.
Я повернулся, оперся о полосу направляющей и посмотрел под ноги. Ничем не защищенный край платформы находился в сантиметре от носков моих ботинок. Граница миров.
Я поднял голову. Быстро смеркалось. Все из-за этих облаков. Уже погружающаяся во тьму почка казалась посыпанной мелкой грязной пылью. Тут и там в ней поблескивали стеклистые чешуйки. Последние не унесенные ветром следы посадки тяжелого корабля.
В двадцати метрах дальше — фигура Сеннисона. Он стоял спиной к нам, напряженно выпрямившись, низко опустив голову. Он был без шлема. Я видел его жесткие, светлые, словно искусственно выкрашенные волосы, и неизвестно почему подумал, что все пилоты на базе были ярко выраженными блондинами.
Он стоял в такой позе уже добрые пять минут. С того мгновения, как мы покончили с тем единственным, что еще могли сделать. Он стоял, упершись руками в бедра. Он всегда принимал такую, словно у манекена позу, оценивая перед стартом особенно трудное препятствие. Он не знал, на кого становится похожим. Не думал об этом. Особенно сейчас, на фоне этого вытянутого прямоугольного холмика чужой земли.
Я не торопил его.
Гускин тоже; с той минуты, как мы покинули кабину «Идиомы», он не проронил ни слова. Он и до этого был не из разговорчивых. Не спрашиваемый никем, он буркнул только, что останется наверху. Кто-то ведь должен был дежурить в навигаторской, возле аппаратуры.
Я не торопил Сена. В идеальной тишине, в сгущающемся мраке, его силуэт все больше становился поход на древнего идола. На изваяние, например, Пришельца, который, захваченный необыкновенной тишиной, задержался на мгновение, да так и остался, дабы впитывать ее всю вечность.
Как если бы тишина эта подменила пространство. Словно молчание галактик сконцентрировалось здесь, между полушариями облаков, словно в футляре онемевшего института. Меня охватило чувство, что мы попали в ловушку и заперты в ней так же надежно и навечно, как Реусс в своем узком прямоугольнике, насыпанном из липкого, грязного песка.
В этот момент Сеннисон повернулся и направился в мою сторону. Я увидел его лицо.
Все верно. Сен, один-единственный из нашей тройки, был очень близок с Реуссом. Но это не имело значения. У каждого из нас было о чем подумать. И поэтому за те несколько часов, которые прошли с момента взрыва в районе прибрежных дюн, Гус и Сен обменялись разве что полудюжиной фраз. О себе я не говорю.
Мы до бесконечности просматривали запись. По пять-шесть раз прогоняли одни и те же фрагменты, запечатленные аппаратурой «Идиомы», когда что мы, находящиеся внизу, что дежурящий у приборов Сеннисон не были в состоянии вести нормальные наблюдения.
Под конец, после двенадцатой или тринадцатой комбинации программ, мы начали понимать, что уже довольно давно результаты дают нам только ничего не значащие количественные изменения.
Какое-то время мы сидели, не шевелясь. Потом Сеннисон поднялся, подошел к креслу, в которое мы поместили тело Реусса, и начал обряжать его. Он натянул скафандр и ботинки. Подключил аппаратуру жизнеобеспечения. Согласно с неписанной традицией заменил использованные энергоемкости на свежие. Наконец, он поднял тело и перекинул его себе через плечо. Я тоже встал. Именно тогда Гус и буркнул, что останется в кабине.
Направляющие работали бесшумно. Разве что поле обзора увеличивалось. Из тьмы выступил наружный пояс сторожевых автоматов. Граница по каемке чужой земли, во владение которой мы уступили. Дальше раскинулась чужая и враждебная планета, каждой частицей своей материи дающая понять, что подлинные ее хозяева никого к себе не приглашали. А нас — в особенности.
Платформа дрогнула и остановилась. Автомат шлюза молчал. Люк был открыт. Единственная радость. Атмосфера, которой люди могли бы дышать за милую душу.
Я сбросил шлем, скафандр, какое-то время проторчал в ванной, потом вновь занял место перед экранами. Сен последовал моему примеру. Пробормотал что-то и сменил режим климатизатора. Остался в одних плавках. Я наблюдал, как он устраивается в кресле. Он всегда производил впечатление, что подчиняется силам природы, которые воздействуют на его тело, и если напрягал мышцы, то как бы нехотя, словно демонстрируя, что в такие игры он не играет. Он закинул руки за голову и замер.
Мы ждали.
Океан расступается. Выходят люди. Ничего необычайного. Еще до этого появляются черные провалы, напоминающие вертикальные колодцы. Образуется круг. «Листья», что значит подводные строения или конструкции, накрытые листообразными плоскостями, все время продолжают сохранять неподвижность.
Океан заселен. Суша заселена в той же степени. За исключением прибрежной полосы. Та, в свою очередь, роится от вмонтированных под поверхностью силовых полей, транспортеров, проводов и дьявол знает чего еще. Когда в океан открываются колодцы, горы начинают дымиться. Все сочетается.