Теперь на лавку легли розовые, белые и пурпурные ткани: полный наряд дамы для торжественных приёмов или для поездки ко Двору. Странный головной убор, как колпак звездочёта, очень жёсткие кожаные туфли, мешочек с какими-то склянками и веер.
Ниже в сундуке были уложены нераскроенные куски тканей, преимущественно шёлковых. В своё время, очевидно, они были довольно ценны, так как в перевязанных тесьмою рулонах находились даже совсем небольшие обрезки.
Затем сундук отдал последнее содержимое: завёрнутые в белые тонкие полотенца два бронзовых подсвечника и с тем же узором литья зеркальная рама с мутноватого стекла зеркалом.
– Ни золота, – подытожил я, аккуратно укладывая костюмы назад, – ни серебра.
– Так, мастер, – кивнул мне Тай. – Верхний сундук и должен быть не очень ценным.
– Утомился я, мистер Том, – проговорил Носатый, с болезненной гримасой распрямляя спину. – Да и напильник уже такой горячий, что больно держать.
Кивнув, я принял у него напильник, обмотал наконечник куском ткани и, взявшись со свежими силами, быстро допилил кольцо.
Но, едва приподняв крышку, я тут же опусти её и взволнованно проговорил:
– Это будем разбирать на столе, дома.
– Он тяжёлый, – озабоченно сообщил мне Носатый.
– Немудрено, – ответил я, улыбаясь. И, взглянув на Эвелин, пояснил: – Там старинные книги.
Горький дар
О восторг обладания драгоценным предметом! О медовая, льющаяся прямо в сердце, пьянящая радость! Такая радость, какую не вызвали в моём сердце ни гроуты, песо, дублоны, нобли и соверены пиратского сундука, ни часы сэра Коривля, ни чёрный жемчуг, ни золотая посуда древних владельцев Шервуда. А вызвали которую старинные, с муаровым узором в обрезах рукописные книги, тяжёлые, облечённые в мощные переплёты, сделанные с трепетной тщательностью, живые.
Теперь уже Эвелин сидела на моём стуле, а я, стоя рядом, вынимал тяжкие фолианты и передавал ей.
Верхней была Библия. Выведенные ярко-чёрной тушью англиканские строки Нового Завета. Безупречная пропись. Массивный серебряный оклад на переплёте. Эвелин не стала передавать её дальше, в суетные руки сидящих в нетерпеливом ожидании за столом, а, закрыв, оставила перед собой, выразительно положив на переплёт свою тонкую белую руку.
Рядом с Библией в сундуке был фолиант в обложке, накрытой четырьмя острыми шипами, исходящими из углов медной пластины, на которой темнела вытравленная, по-видимому, кислотой надпись: «Эскизы альманаха». Наскоро пролистнув, я с дрожью, с ощущением прикосновения к чуду увидел дорогие, с тиснёной каймою листы, на которых тушью были исполнены головы персонажей. Первый был подписан как «Волшебный юноша Аль-Хабиб». Вторая оказалась именована как «принцесса Айгюль». На третьем листе красовался тот, кого можно было и не называть: «Добрый джинн». Не подпитывая нетерпения сидящих за столом, я отдал книгу Эвелин, и она, отодвинув её подальше, под изумлённый шепот детей, стала медленно переворачивать страницы.
– Подождите! – взволнованно воскликнул я через минуту.
Все подняли на меня взоры, а я поместил на стол невысокую, но весьма большую, в размер листа in folio шкатулку, в которой лежали приготовленные для книги уже не эскизы, а многоцветные иллюстрации. И джинн, и принцесса Айгюль, и дворцы, и слоны, и разбойники, и обезьяны – все были запечатлены в ярких лаковых красках.
– Это просто чудо! – сиплым от волнения голосом воскликнул Носатый и тут же сконфуженно кашлянул, но никто не взглянул на него, а все смотрели на занимательнейшую оснастку до сих пор невоплощённой мечты.
В ещё одной шкатулке, точной копии первой, лежали листы, исписанные арабской вязью, а первый лист, на английском, гласил: «Тексты волшебных историй, записанные почерком "дивани"».
В третьей, точно такой же шкатулке, были «Тексты волшебных историй, записанные почерком "сульс" (не завершены)».
И, наконец, завёрнутая в мягкую кожу потёртая стопка листов «Перевод с "сульс" на английский (не завершён)».
Потом были несколько книг на испанском, немецком и на латыни. И особенное моё внимание взяла книга на французском языке, очевидно со сказками. На обложке её была защищённая лаком аппликация из цветной бумаги. Картинка являла милейшую пару: с надменным лицом долговязую старуху, помешивающую большой поварёшкой варево в кастрюле на плите, и с надменной же физиономией восседающего у её ног, обтянутых полосатыми чулками, чёрного худого кота.