К вечеру я до того устал, что уже не чувствовал под собою ног; мне казалось, будто они одеревянели. Несколько раз я бросался к двери, стучал в нее и кричал, до крови обдирая пальцы об лед:
— Откройте! Вы люди или звери? Убейте меня! Не мучьте!
Никто и никак не отзывался на мои крики и стук. Только крышка "очка" через короткие промежутки времени попрежнему двигалась то вправо, то влево. Наконец, к утру второй ночи, совершенно обессилев, я свалился на пол и подняться не мог. Лежал так, медленно замерзая и теряя сознание…
Замерзнуть мне не дали. Бульканье и журчанье в углах карцера усилилось и он быстро наполнился теплой водой, не меньше чем на четверть метра. Меня охватила сладкая истома. Приподняв голову, чтобы не захлебнуться, я нежился в грязной теплой воде на полу карцера, как в ванне. Мне было совсем тепло, а пальцы рук и ног покраснели и начали болеть. Это продолжалось наверно не больше пяти минут. Потом уровень воды на полу понизился, она опять стала ледяной и я поспешно вскочил на ноги. Так повторилось несколько раз. В последний из них, — . не помню уж в который, — я не смог встать. Лежал в полубессознательном состоянии, вмерзая в твердеющую корку льда. Пол карцера опять покрылся теплой водой, но это не подняло меня.
Последнее, что мне запомнилось перед тем, как я потерял сознание, это то, что дверь моей "ледяной могилы" вдруг открылась и вокруг меня непривычно громко зазвучали грубые мужские голоса. На миг я почувствовал, что меня схватили за ноги и поволокли по льду, а затем на мое сознание, мысли и чувства легла непроницаемая мгла небытия.
Глава 12 "СТАЛИНЦЫ"
— Откуда ты, такой красивый? Это была первая фраза, которую я услышал, очнувшись в новой камере. Надо мной склонились несколько каторжных физиономий обычного тюремного вида: одутловато-брюзглых, синевато-желтых, с мутными глазами и небрежно стриженой щетиной на подбородках. Одна из них и произнесла насмешливую фразу о моей "красоте", которая была не совсем обычна даже для тюрьмы.
Я лежал на матрасе мокрый, грязный и беспрерывно дрожащий, в одних кальсонах, с обмороженными ушами и пальцами и содранной с многих частей тела кожей. В таком виде меня, потерявшего сознание, надзиратели Санько притащили сюда. Заключенным здесь пришлось немало повозиться со мной, прежде чем я очнулся от обморока…
— Откуда ты? — повторил один из них. Я попытался было ответить, но не смог. Лихорадка трясла меня. Язык и дрожащие губы не повиновались мне и вместо слов изо рта вырывалось бессвязное бормотанье:
— Ва-ва-ва-ва… Тогда они наперебой начали задавать мне вопросы:
— Из подследственной камеры? С конвейера пыток? С воли?
Продолжая "вакать", я отрицательно замотал головой.
— Может из карцера?
Дважды "вакнув", я кивнул головой утвердительно.
— А что там очень холодно? — спросил кто-то. Отвечать на этот не особенно умный вопрос мне не пришлось. Один из заключенных отогнал других в сторону.
— Ну, чего вы пристаете к человеку с глупыми вопросами? Надо его сперва обогреть.
— Чем? — спросили у него.
— Вот скоро кипяток принесут. А пока… У кого лишняя одежда есть? Прикроем человека, — распорядился он.
На меня навалили чье-то рваное пальто, пару потрепанных пиджаков, дырявое одеяло и еще какие-то лохмотья. Было уже утро и скоро действительно принесли кипяток. Пить его сам я был не в состоянии. Губы и руки так дрожали, а зубы выбивали такую дробь, что кипяток расплескивался и проливался. Тогда заключенные стали меня поить. Один держал мою голову, а другой осторожно вливал мне в рот горячую воду. Я пил обжигаясь, но с величайшим удовольствием. По всему моему телу разливалось приятное, клонящее ко сну тепло, а мысли были переполнены искренней благодарностью к этим таким же несчастным, как и я, людям, просто и трогательно смягчающим мои страдания.
У того заключенного, который заботился здесь обо мне больше всех остальных, нашлась для меня поистине драгоценнейшая вещь. Попав сюда из отдаленного концлагеря, он сумел пронести в камеру маленькую берестяную коробочку вазелина, смешанного с гусиным жиром. Эта мазь спасла мои обмороженные пальцы и уши.
Я никогда не забуду этого заключенного, бывшего советского студента Анатолия Житникова, впоследствии расстрелянного.
Я проспал весь день и только вечером смог удовлетворить любопытство моих новых сокамерников, приставших ко мне с обычными для заключенных расспросами о том, как и давно-ли попал я в тюрьму и в чем обвиняюсь. Мой краткий рассказ об этом не удовлетворил их; они ему не поверили. Когда я кончил рассказывать, то был очень удивлен их оценкой моих слов и неожиданным требованием: