— Кричи, Нажмуддин! Громче кричи! Это самые лучшие советские приветствия.
Калмык кричал. Его "учителя" перемигивались и пересмеивались…
Торжественное заседание было по-советски пышным. Играл духовой оркестр. На всех рабочих красовались новенькие галстуки. Трибуна для ораторов утопала в цветах и кумаче. Каждая речь сопровождалась хорошо организованными аплодисментами и приветственными выкриками.
В конце речи неожиданно для всех, за исключением четырех рабочих, покрывая крики и аплодисменты, раздался неистовый вопль Нажмуддина Бадуева:
— Караул! Спасите! Грабят!
Толпа на секунду замерла, а затем разразилась громким продолжительным хохотом.
Торжественное заседание было сорвано…
На суде Нажмуддин Бадуев, через переводчика доказывал:
— Я не виноват. Русские научили меня кричать. Я не знал этих слов. Я ошибся.
Судья слушал и, сдерживая смех, ухмылялся в усы. Объяснения калмыка и настойчивые утверждения, что он ошибся не спасли его от тюрьмы. Суд приговорил Бадуева к десяти годам лишения свободы. Один из его "учителей" был задержан и тоже получил десять лет. Трое остальных успели скрыться.
5. Виноват Пушкин!
— Во всем этом, изволите ли видеть, — рассказывает мне учитель сельской школы, Андрей Федорович
Никодимов, — виноват не столько я лично, сколько Пушкин.
"Арестовали меня, собственно, без всяких к тому оснований. Обвинили, как и других моих коллег, во вредительстве, будто бы, процветавшем в системе на-
родного образования. Вскоре после ареста вызывают из тюремной камеры на первый допрос. Иду. Вхожу в кабинет следователя. А там возлежит в кресле рыжий и рябой детина. Именно — возлежит. Поза древне-римского сенатора. Физиономия — сплошная простота, глупость и некультурность. У нас в деревне, когда-то о подобных физиономиях распевали шуточную частушку:
"На все мои доводы, объяснения и доказательства у него единственное требование:
— Признавайся, гад! Кто тебя завербовал, гад?
А в чем признаваться, ни ему, ни мне неизвестно. Думал я, думал, да вдруг с досады и ляпнул:
— Пушкин меня завербовал!
Выпалил я это рябому детине и в испуге даже зажмурился. "Сейчас, — думаю, — он меня за это бить будет". Ан нет. Детина даже обрадовался.
— Давно бы так, — говорит. — Признался и хорошо. А кто такой Пушкин?
Раскрыл я глаза и взираю на него с величайшим изумлением. Неужели он о Пушкине никакого представления не имеет? Оказалось, что не имеет.
— Кто есть Пушкин? Как его имя и отечество? — спрашивает.
Ну, что ему отвечать? А он торопит:
— Давай, гад! Признавайся дальше!
— Пушкин Александр Сергеевич, — отвечаю.
— Где проживает?
— В… Москве.
— Где работает?
— В… союзе советских писателей.
— Так, значит, он тебя и завербовал?
— Да…
— А ты по его заданию кого завербовал?
Вот так штука, — думаю. — Кого же мне после Пушкина называть?
Следователь опять меня торопит. И начал я "вербовать" первых пришедших мне на ум русских писателей, да простят они, покойники, меня грешного.
— Завербовал я, — говорю, — Михаила Юрьевича Лермонтова, Федора Михайловича Достоевского, Льва Николаевича Толстого, Николая Васильевича Гоголя, Глеба Успенского и Лидию Чарскую.
Перечисляюя, таким образом, покойных русских писателей, а детина радуется и от удовольствия руки потирает. Записали мы всю сочиненную мною нелепицу, я подписал ее и удостоился похвалы следователя:
— Молодец, гад. Сразу раскололся. За это я тебе смягчение приговора исхлопочу.
И отправил меня, слегка ошеломленного, обратно в камеру…
На второй допрос вызвали меня спустя два месяца с лишним. Следователь новый. Морда удивительно злющая. Глазищи сверкают от ярости. Ругается и орет:
— Ах, ты, вражья сволочь! Шутки шутить с нами вздумал? Русских писателей вербуешь? Мертвецов? Ну, мы тебе за это вложим. Все печенки-селезенки из тебя вытряхнем. Эй, телемеханики!
Прибежали тут двое дюжих молодцов и взялись за меня. Бьют по чем попало, а следователь приговаривает:
— Это тебе за Пушкина. Это за Лермонтова. Это за Глеба Успенского.
Особенно сильно, знаете, били за Лидию Чарскую. Чем она им не понравилась? И что они со мною дальше делать будут? Не имею понятия…