К внутренней стороне моего мешка был пришит белый лоскуток с крупно написанными на нем карандашом буквами:
"Желаем поскорее выйти на волю. Холодногорцы".
Энкаведист заметил его и, оторвав, спрятал в карман. Моя попытка воспротивиться этому никакого успеха не имела. Оттолкнув мою руку, он заявил мне:
— Давай, не нарушай правила внутреннего распорядка! Выносить записки на волю заключенным не разрешается.
— Так я уже не заключенный! Меня же освободили! — воскликнул я.
— Это, конечно, верно, — согласился Митя, — а только ты шибко не радуйся. Освобожденные с 58-й статьей долго на воле не гуляют. Все равно обратно вернешься. Правило у нас такое… Ну, давай, пошли!..
Он провел меня по заснеженному двору к железным воротам. Во дворе "гуляли" десятка два заключенных, медленно волоча ноги по кругу, протоптанному в снегу. Они шли в затылок друг другу, низко опустив головы и заложив руки за спины. Дежурный надзиратель сидел на ступеньках управленческого крыльца, ковыряя пальцем в носу и лениво покрикивая:
— По затылкам равняйсь! Руки с за спины не вы-най! В стороны не гляди!
Митя отпер ключом калитку ворот. Перед нами выросла фигура часового на улице.
— Кто идет?!
— Тут освобожденный, — коротко объяснил ему Митя.
— Предъявите справку об освобождении, — потребовал часовой.
Придерживая левым локтем винтовку, он при свете карманного фонарика прочел мою "путевку в жизнь" и, возвратив ее мне, сказал:
— Можете идти, товарищ… Митя крикнул мне вслед:
— Бывайте здоровеньки! А в случае чего, давайте, вертайтесь к нам. Местечко всегда найдется!
Я не успел ничего ответить ему. С лязгом захлопнувшаяся железная калитка вытолкнула меня на обледенелый тротуар.
Глава 11 ПОЭМА О БЛИЗКИХ
Зимний воздух был подобен вину: крепкий, хмельной и кружащий голову. Я глотнул его полной грудью и, сразу опьянев, схватился рукой за стену. После тюремных камер, следовательских кабинетов и "собачников" нелегко было привыкать к свежему воздуху; он пьянил меня и вызывал головокружение.
Ко мне подошел часовой.
— Товарищ! Здесь стоять не разрешается. Пройдите на другую сторону улицы!
Пошатываясь, я послушно перешел через дорогу и стал там под густым каштановым деревом, покрытым пышной шапкой снега.
Февральские предвечерние сумерки сгущались в тихий и теплый вечер, предвещающий оттепель. Крупные снежные хлопья медленно плыли сверху, покрывая чистой белизной широкую ленту дороги, протянувшуюся с холма вниз, к городскому вокзалу.
Улица, на которой я стоял, против дома управления НКВД, называлась Комсомольской. И мне было странно и жутко, обидно и противно от мысли, что в такой, светящийся белизной снега, чистый вечер могут существовать, какая-то Комсомольская улица и дом на ней, в котором мучают и убивают людей и из которого я только что вырвался на свободу.
1. Мать, каких много
Прислонившись спиной к стволу каштана, я ждал, когда пройдут мое опьянение воздухом и головокружение. Они проходили медленно, сменяясь приливом сил и бодрости.
Вдруг откуда-то сбоку раздался женский голос, мягкий, просящий и слегка хрипловатый: —Сынок!..
Я рванулся на голос. Мне показалось, что меня зовет моя мать.
Из ближайшей ниши ворот вышла женская фигура и направилась ко мне. Когда нас разделяло не больше трех-четырех шагов, я, всмотревшись в нее, с разочарованием убедился, что это не моя мать. Предо мною стояла незнакомая пожилая женщина в стареньком деревенском полушубке и платке, надвинутом до бровей.
— Сынок! — повторила она. — Можно вас спросить? Голос у нее был молящий, скорбный и страдающий, как от глубоко скрываемой, но рвущейся наружу невыносимой боли. Мне стало жаль ее и, совсем нерасположенный к расспросам незнакомых людей, я постарался все же ответить по возможности мягче:
— Да, пожалуйста. Что вы хотите? Женщина кивнула головой на дом НКВД.
— Вы оттуда? Из тюрьмы?
— Да. А что?
— Сын у меня там в заключении. Единственный… Может, встречали вы его? Зовут Васей, а фамилия — Пашковский…
Я еле сдержал чуть не сорвавшийся с моих губ крик. Вася Пашковский! Моряк и редактор районной газеты, мой тюремный приятель, расстрелянный больше года тому назад. А эта пожилая деревенская женщина — его мать, которая никогда не увидит своего единственного сына. Мать, каких много, слишком много в нашей стране.