Впервые за полтора года я подошел к зеркалу. Оттуда на меня глянуло "тюремное лицо" закоренелого преступника: брюзглое и желто-синее, с явно уголовными чертами и мутным, потухшим взглядом. Это лицо было действительно страшным и я еле узнал себя в нем…
Мой разговор с женой наедине затянулся далеко за полночь. Главное в нем было то, что она мне сказала, рыдая:
— Я любила тебя, но теперь ты для меня мертвый. Я похоронила тебя и оплакала. Отслужила панихиды. И вот ты пришел из могилы. Мне страшно с тобой. Глаза у тебя мертвые. Я не смогу привыкнуть к тебе. Это выше моих сил.
Я слушал ее и мне нестерпимо хотелось обратно… в тюрьму. И трудно было подавить это желание…
В Советском Союзе очень легко и быстро можно получить развод и мы с женой развелись…
Проведя три дня в Ставрополе, я уехал в Пятигорск к матери. Перед этим отправил ей коротенькое письмо:
"Дорогая моя Николаевна!
"Когда будешь читать это письмо, не удивляйся и не волнуйся. Меня выпустили из тюрьмы и я скоро приеду к тебе. "Желаю тебе всего хорошего.
"Твой любящий сын Михаил".
В Пятигорске меня ожидала встреча совсем иная, чем в Ставрополе. Мать была больна, но пересилив болезнь и встав с постели, убрала комнату, украсила ее цветами (бумажными, за неимением настоящих) и к моему приезду приготовила хороший обед, потратив на это свои последние деньги до копейки. Когда я пришел с вокзала, она обняла меня дрожащими руками и, заплакав, сказала вполголоса:
— Вот мы и вместе. Вот и хорошо. Слава Богу… Потом были у меня и другие встречи: с друзьями, знакомыми, сослуживцами по редакции газеты. Встречались по-разному. Одни обнимали меня, как друзья, искренне радуясь моему освобождению, иные относились ко мне холодно и с опаской, а некоторые, "не узнавая" или откровенно шарахаясь в сторону, как от зачумленного. О последних один мой сослуживец, освобожденный раньше меня, с возмущением говорил во всеуслышание:
— Это шкуры и сволочи. Знают ведь, что мы освобождены и реабилитированы, а шарахаются. Чтоб им тоже на конвейере покататься…
В редакции газеты я был восстановлен на работе, получил денежное вознаграждение за два месяца (просидев в тюрьме 18 с лишним) и бесплатную путевку в санаторий. То же самое получали и другие освобожденные журналисты. Власть этим "заглаживала" перед нами свои грехи. В ответ на мою просьбу об увольнении из редакции газеты, редактор мне заявил:
— Никого из освобожденных управление НКВД не разрешает увольнять с работы.
— Почему? — спросил я. Он пожал плечами.
— Точно не знаю.
— А неточно?
— Чтобы лучше держать вас под контролем. Но это мое предположение и пусть оно останется между нами…
Освобождение из тюрьмы не дало мне никакой радости, за исключением встречи с матерью. На "воле" было хуже и страшнее, чем в тюрьме. Власть, только что закончившейся грандиозной "ежовской чисткой", совершенно придавила и терроризовала народ. Люди жили в постоянном страхе и трепете, ежеминутно ожидая появления "черного воронка" и ареста. Улыбки исчезли с человеческих лиц. Ко всему этому прибавилось и то, что за прошедшие полтора года жизнь вздорожала; многие жили на тюремном пайке или почти на тюремном. Советская "воля" окончательно превратилась в тюрьму без решеток.
Подобное существование было так противно и очень скоро так надоело мне, что я, отбросив всякую осторожность, как бы напрашивался сам на посадку в тюрьму. Я часто и открыто вел антисоветские разговоры, ругал власть, сочинял и читал вслух антисоветские стихи, рассказывал такие же анекдоты. За это меня, да и других журналистов теперь, почему-то, не арестовывали.
Особенно разболтался я на одной вечеринке у приятеля. Выпито было мною тогда поллитра водки. Но я почти не опьянел (после тюрьмы водка временно перестала на меня действовать), а только чрезмерно разболтался. На следующий день после вечеринки меня вызвали в управление НКВД и предложили прекратить "демонстративные контрреволюционные выступле ния".
— А что? В тюрьму хотите посадить? Ну, сажайте! — запальчиво крикнул я. — Мне не привыкать.
— Не волнуйтесь. Когда нужно будет, посадим, — успокоили меня. — А пока сократитесь.
Это была тоже встреча с "прошлым"…
Разгадка мягкого обращения с нами энкаведистов произошла летом 1942 года, при наступлении германской армии на Северный Кавказ. В дни эвакуации большевиками Ставрополя они стали арестовывать и расстреливать освобожденных из тюрем и концлагерей, которые в прошлом привлекались к суду или следствию по 58-й статье. До этих арестов энкаведисты не хотели спугнуть нас и возиться с нами.