Сторонников повстанческих антицерковных движений, напротив, систематически обличали, преследовали, истребляли, потому что они обрушивались с критикой на злоупотребления церковных властей или на слабости официальной иерархии. Однако, на наш взгляд, эти движения выглядят намного менее опасными для церкви, чем катарское отрицание догм или внутренняя шаткость веры. В этих протестных движениях, порой очень радикальных, иерархию тревожил отклик, какой многие из них встречали «в массах», бесспорная убедительность упреков клирикам в ложной добродетели или в богатстве, несовместимом с бедностью Христа, а также в том, что они берутся за проблемы, которые заведомо неспособны решить, такие, как условия брака, наследство и даже «механический» труд. Список этих восстаний долог. Поскольку репрессии происходили в форме соглашения, более или менее явного, двух первых «порядков» с целью напомнить третьему о повиновении, то историк легко обнаруживает «социальное» измерение таких движений. Но этот зачаточный аспект «классовой борьбы» не должен задержать меня здесь; «крестьянский» характер, какой очень часто принимали эти «приступы гнева», также заслуживал бы, чтобы на нем остановиться. Они исходили из всех регионов Западной Европы, во все века под разными масками: в X веке — Нормандия, в XI — Ломбардия, Шампань, Пикардия, Фландрия, берега Рейна, в XII — Каталония, Германия, долина Луары, Лионская область, в XIII веке — Италия, Лангедок. Иногда Церкви удавалось перехватить контроль над частью этих освобожденных сил, как в итальянских городах в XI веке; иногда она закрывала глаза на начинания, которые осудить было трудно, как произошло с Робертом д’Арбрисселем или Франциском Ассизским в XIII веке; иногда они заставляли ее задуматься, потому что, не выходя из-под верховного контроля, целили метко, как движение Петра из Брюи, который в середине XII века требовал буквального прочтения Евангелий, или движение Пьера Вальдо, который в тот же период призывал к восстановлению первоначальных христианских общин. Но после 1300 или 1320 года и понтификата несговорчивого Иоанна XXII в Авиньоне расправы стали тем более драматичными, что повстанцы, систематически именуемые «вальденсами» (от имени Вальдо), ополчились, пользуясь экономическим кризисом, на всю иерархическую структуру церкви. Погрузившись в анархию папской схизмы, продлившейся три четверти века, Церковь сама проторила дорогу для последующего триумфа «еретиков».
Побудить к антицерковному мятежу могло искушение, в котором первое место занимала гордыня. Но в конечном итоге Церковь была небезоружна и показала это, дабы удержать контроль над паствой и восстановить понимание добродетели. Однако что она могла поделать против доброй половины крещеного населения — женщин? Выше и несколько раз я попытался очертить место, роль, власть женщин в те времена. И если по-настоящему мне это не удалось, то, строго говоря, потому, что на эту тему говорили почти что одни мужчины, в первую очередь клирики, затемнив или даже скрыв образ женщины. А ведь женщина для мужчины — само олицетворение Искушения, и от Евы до Страшного Суда она неизбежно выкраивает для себя половину повседневной жизни на этом свете. Речь идет не о том искушении, какое могла бы вызвать сексуальная привлекательность; возможно, клирики были к ней чувствительны, как и другие представители мужского пола, а недопущение женщин к церковному служению, введенное св. Павлом вопреки поучениям самого Иисуса, усугубило ситуацию. Но женщина вызывала подозрение и за пределами ее сексуальной роли: это в женщину, восхитительную и притягательную, но отталкивающую и враждебную, Бог поместил «отрицательный полюс» своего творения. Наделив ее одновременно возможностью давать жизнь и посещать мертвых, Он поставил напротив мужчины знак, символизирующий противоречие и размышление. Христианская церковь, как со своей стороны и ислам, ничего не увидела и спряталась за абсурдное осуждение.
Грех и прощение
Человек — образ Бога, но только Его отблеск; он «выше» животного, так как наделен разумом, но ниже ангела, так как испорчен с рождения. Следовательно, он обречен грешить; но необходимо, чтобы он очищался от греха. Первородный грех, покаяние и прощение на этом свете — главные составные черты христианской веры; такого единства и такой силы в других верованиях не встречается. Понятие виновности неявно отягощает человека, и нужно, чтобы он это внушал себе; забота о регламентации, столь любимой жителями Средиземноморья, привела к разработке «рамок интерпретации» заблуждений и погрешностей перед Законом Божьим или просто человеческим законом: Аристотель комментировал свойства «пороков»; св. Августин превратил их в грехи; в VII веке Григорий Великий записал их перечень; в XII веке Петр Ломбардский ввел понятие грехов «смертных», поскольку сознательных; но выражение «смертные грехи» появилось не раньше 1260 года, только под пером Фомы Аквинского. Каждый из них — отголосок пульсаций сердца или духа, произвольных или спровоцированных; они будут сопровождать человека вплоть до Страшного Суда. Значит, очевидна их связь с чертами человеческого общества, по меньшей мере на Западе. Гордыня, superbia, порождает как стремление господствовать, так и дух мятежа против Порядка или «порядков». Тщеславие поощряет притязания богачей. Зависть — движущая сила «сеньориальной» системы, так же как алчность — ее порождение. Гнев — символ человеческих отношений, как чревоугодие — символ оскорбления бедности. Похоть — одержимость плоти по отношению к душе, она заходит гораздо дальше сексуальной потребности. И к ним, как бемоль к этим семи грехам, добавляют «уныние», которое в XV веке определяли как лень — отказ от всякой человеческой инициативы в отношении сил природы, нечто вроде оскорбления Божьих замыслов. Любая иерархия этих заблуждений может быть лишь плодом личного размышления, если исключить гордыню, которая ведет к отрицанию Творца, подобно тому, как Его отверг падший архангел. Но сомнительно, чтобы текущий момент мог благоприятствовать тому или иному, например изменение режима имущественных отношений между супругами — похоти или развитие денежной системы — зависти и алчности.