— Ты сам не знаешь, что у тебя делается на стройке. Мне руки связывают! Мне ни черта не дают! Механизации работ нету. Я на чем работаю? Я работаю на смердящем газу — вот на чем я работаю, ежели интересуешься знать.
В этом месте Гаврилова сурово останавливали. Все знали, что таким неблагозвучным газом он называл чернорабочих, ручную силу, заменявшую кое-где на стройке тракторы и транспортеры.
Гаврилова сняли. До сих пор он не может понять за что. Кажется, работал, кажется, из кожи вон лез, кажется, надрывался и перерывался — и вот благодарность!
— А ты бы меньше лез из кожи, тогда бы дело пошло, — сказал ему начальник строительства. — Ударную работу ты заменяешь толкучкой! Что у тебя творится на заводе? Что? Безобразие! — вдруг прокричал он и уставился на Гаврилова круглыми глазами. — Организации работ нет, плана нет, сотни людей шаландаются без дела, грязь, леса не убраны, а ты бегаешь, как бешеный кот, во все лезешь, ничего не кончаешь и думаешь, что я буду терпеть твою безответственность без конца. Скажите, пожалуйста, какая невинная девушка!
Инженер Лойба, украинец и скептик, пытался защищать Гаврилова. Лойба обладал невозмутимостью, выводившей всех из себя. На вопрос, когда же, наконец, пойдет сернокислотный завод, он отвечал:
— Когда пустымо, тогда и пойдет! Понятно?
Защита потерпела жестокий провал, и начальник строительства даже обозвал Лойбу вольтерьянцем.
— Как? — переспросил Лойба.
— Вольтерьянец ты, скептик, вот кто, — резко отчеканил начальник строительства, и Лойба, не поняв, что это значит, обиделся: мыслимое ли дело швыряться такими словами!
После аммиачного завода сернокислотный кажется простым, как таблица умножения.
Дробилка с отчаянным грохотом размалывает зеленый и пыльный серный колчедан. В дробилке работают в респираторах. Густой зеленый туман оседает на лицах и машинах окисью меди.
Из дробилки колчедан идет во вращающиеся печи. Там он горит сиреневым пламенем, пересыпаясь с полки на полку ярко-золотым дождем, и выделяет сернистый газ.
На аммиачном заводе газ отмывают от пыли водяным душем, на сернокислотном его очищают электричеством. Пыль прилипает к наэлектризованным металлическим частям особой установки. Она называется катрелью. Из катрели газ передают в громадные башни Гловера и Гей-Люссака, заполненные доверху мелким кварцем.
Здесь газ «орошают» особой кислотной жидкостью — нитрозой. Под действием нитрозы он превращается в серную кислоту и стекает вниз, к желобам.
Кварцем башни засыпают для того, чтобы увеличить площадь соприкосновения газа с нитрозой примерно в семьсот пятьдесят раз. Если вычислить площадь всех осколков кварца, смоченных нитрозой и заполняющих башни, то получится огромная цифра.
На сернокислотном заводе — государство свинца. Свинцовые трубы, свинцовые желоба, свинцовые баки. Свинец — единственный металл, который серная кислота не может разъесть.
Сернокислотные заводы первое время обычно газят. Газ сочится через тончайшие щелки, проходит сквозь флянцы и заволакивает корпуса удушливым туманом. Из носу идет кровь, изо рта сладкая, как дешевая карамель, слюна. Поэтому на сернокислотном первое время работают в противогазах.
Но это пустяк по сравнению с заводом каустической соды. Если в глаз попадет хотя бы крупинка этой соды, — он лопается и вытекает. На вид каустик — твердая красивая масса из столбчатых молочно-белых кристаллов. Если растворить эти кристаллы в воде и положить в нее труп человека, то через двадцать минут от него ничего не останется, одна едкая прозрачная жидкость. Это называется «мокрой кремацией».
Тяжелый желтый дым ползет из труб сернокислотного завода. Этот дым называется «лисьим хвостом».
Гаврилов полез со мной на гей-люссак. Окислы азота сжимали горло чугунной клешней. Мы дышали, как запаленные лошади. Под нашими ногами шла гигантская химическая реакция, превращавшая газ в серную кислоту. В кварце бушевала температура свыше двухсот градусов тепла. В пропасти на дне башенного отделения сварщики дымили ослепляющим автогеном.
— Сдам сернокислотный, — сказал Гаврилов, — поеду к себе в Торжок. Буду на лыжах кататься, ничего больше делать не стану. А потом в Севастополь, на морской завод.
И тут Гаврилов оказался верен себе. Он втайне мечтал о бегстве, об отдыхе, о самоварах, снегах, теплых провинциальных горницах.
Исполинский негатив
Весь вечер я провел за Камой в тихом городишке Усолье. Путь через Каму был труден. Река покрылась желтыми торосами. Со стороны Вишеры, с севера дул острый ветер. Я перешел на Усольский берег и оглянулся на комбинат. Исполинский негатив стоял передо мной. Небо было черно, как глухая черная ткань, — таким его сделал тридцатипятиградусный мороз, — и на ней далекими клубами и мощными струями несся вверх тяжелый белый дым из невидимых труб. Только над сернокислотным заводом он был ядовито-желтого цвета, как бы окрашенный небывалым лимонным пожаром.