Тяжелый груз тыловой работы взвалили на свои плечи женщины и подростки. А я в то время был без памяти влюблен. Моя любовь была маленькой девчонкой с черными сросшимися над переносицей бровями и синими, нереально синими глазами — Лора Шестакова. Однажды мы шли с моим другом Славкой Гольтяковым, соперником по футболу и бегу, по улице Пятилетки мимо каменных, удивительно однообразных домов и обстоятельно, как взрослые, обсуждали, как помочь мне в этой беде.
Стоял легкий мороз, невесомый снег, сыпавшийся из темноты неба, пуховой тяжестью придавил тополя, в четыре ряда выстроившиеся вдоль улицы, освещенной скупым светом, что попадал из окон. В Березниках плохо соблюдали светомаскировку. В тот вечер я написал Лоре записку и передал через Славку, который был вхож в ее дом. Это было мое первое объяснение в любви. Впрочем, какое там объяснение!.. Я просто предлагал ей дружить. Чем другим может передать парнишка в двенадцать лет свои чувства? Для него слово «дружить» — самое большое. И вот это самое большое от самого чистого сердца предложил я маленькой девочке со сросшимися черными бровями и нереально синими глазами.
А на следующий день, на втором уроке — это была математика — наша классная руководительница Зинаида Ивановна, мать моего хорошего товарища Вовки Титова, прочитала эту самую записку перед всем классом.
Я неплохо учился и мне позволялось сидеть на последней парте. На том уроке я впервые захотел перейти на первую: тогда не видел бы я, как, глупо ухмыляясь, повернулся ко мне Вовка Елькин, наш постоянный двоечник, как откровенно смеялась Аля Краева, как нахально усмехался большим ртом и выпученными глазами Вовка Титов, влюбленный в Лору Шестакову не меньше меня. Э-эх, если бы я сидел на первой парте… Я просто бы сидел, опустив глаза, и не видел бы ничего. До сих пор я помню деревянный голос Зинаиды Ивановны (даже сейчас внутри кровоточит):
— Мы в классе дружим все вместе и баловаться записочками тебе, Толя, просто неприлично. До хорошего они тебя не доведут.
Сидел, опустив голову, словно пришибленный, Славка.
Хоть бы Лора, что ли, повернула свои нереальные синие глаза в мою сторону. Не повернула.
Я вообще легко краснел, а тут вся кровь так и бросилась мне в лицо, стало оно пунцовым, будто перезрелый помидор.
Тогда-то я дал нелепую детскую клятву: никогда, ни при каких обстоятельствах — лучше умереть — не объясняться первым в любви. Сейчас мне за тридцать, но ни разу не нарушил я этой клятвы, хотя было от этого тяжко подчас не только мне одному.
Таковы раны, которые наносят детским душам, в которых гордости побольше, чем у какого-нибудь испанского графа, вооруженного двумя шпагами и грудой пистолетов…
Хамзя не любил ходить с бидоном в столовую, хотя общественное мнение комнаты твердо стояло на том, что ходить туда — это совсем не значит просить милостыню. Он был из рабочей семьи. Сам вместе со взрослыми восстанавливал металлургический гигант. Он был гордым, этот пятнадцатилетний мальчишка. Но война шла, голодные товарищи в комнате ждали его с бидоном, и Хамзя выливал из тарелок остатки супа, принимал мужественные подарки старших рабочих.
Война нанесла много ран человечеству. Но когда я думаю о ее следах, мне на память приходят вот эти парни, Хамзя Шарафутдинов, которые, насилуя свою мальчишескую гордость, шли с бидоном в столовую, бестрепетно оставляли за спиной табличку с надписью «Осторожно! Заминировано!» Раненным на фронте выдают полоски, раненых лечили в госпиталях. Раненые бойцы могли сознавать, что на фронте они сами отвечали раной за рану. А какие лечебницы есть для мальчишек, которые получили душевные раны во время войны и которые, может быть, до сих пор кровоточат?
Собственно, на этом можно было бы закончить рассказ о Хамзе Шарафутдинове, при жизни поставившем себе чугунный памятник. Потому что и дальнейший рассказ будет наполнен трудностями, уж такова была жизнь этого поколения. Хамзя испытал все: изнурительность двенадцатичасовой работы, сумасшедший ритм спешки фронтовых заказов, всепобеждающую силу слова «надо», он узнал суровую грубость мужской компании и крепость мужской дружбы, он стал дисциплинированным, строгим к себе, умеющим жертвовать личным ради дела и не считать это чем-то особенным. Встретился он и с несправедливостью: по чьему-то злому наговору был посажен отец, и всего несколько месяцев не дожил он до реабилитации.