Я смотрю на фотографию, на лицо инженера Кирьяновой, на строгие ее глаза и как бы вижу все то, о чем рассказывает мне Забелина, вижу настолько явственно, будто было все это на моих глазах.
Малограмотная девчонка, все достояние которой состоит пока из восемнадцати лет жизни, моет в лаборатории посуду. Я вижу, как она неловко — с предельной осторожностью, почти с благоговением — берет все это стекло, такое непривычно тонкое и такое хрупкое на вид. И моет. Больше она ничего не умеет.
Но уметь она хочет. Очень хочет.
И вот я вижу: в стареньком латаном пальтишке куда-то спешит девчонка с книгами под мышкой. Она спешит на курсы ликбеза.
А потом набор на рабфак.
И еще я представляю себе глаза, полыхнувшие необыкновенной радостью: принята в институт!
И война…
Забелина, не отрываясь, глядит на расписанное стужей стекло:
— Да-а… Есть такие вот люди, у которых жизнь — как трудная задача с одним единственным возможным решением. И решение это — как бы ступенька к новой задаче, еще более сложной.
Вчерашняя студентка Татьяна Кирьянова, надев военную гимнастерку да грубые солдатские сапоги, натуго перетянувшись ремнем, ушла сражаться за Родину.
С той поры, верно, и посуровело ее лицо…
Доучивалась после войны. И вскоре появился в цехе несколько необычный по той поре аппаратчик, необычный потому, что лежал в кармане у него инженерный диплом. Отсюда и пошла круто вверх «прямая жизни» инженера Кирьяновой: мастер, начальник смены, начальник отделения… И рядом с дипломом ложится другой, самый драгоценный для человека документ: приняли в партию!
— Историю Татьяны Михайловны мне хочется рассказывать бесконечно, — признается Забелина. Задумавшись на мгновение, она продолжает: — Нет, не потому, что это исключительная судьба, а как раз наоборот — потому что самая обычная для моего современника. Но именно в этой обычности и состоит ее исключительность. Вы со мной согласны?
Пятнадцать километров от Полярного круга
— …Саша Малыгин. Вы увидите его сегодня, — говорит Забелина, захлопывая альбом. — Интересно, какое впечатление у вас о нем сложится? Похожим ли он окажется на того, про какого сейчас расскажу? Знаете, всякий раз, когда я вижу его, в воображении моем возникает одна и та же картина. И так живо-живо…
Мне кажется, что ту же картину вижу и я. Пристань на берегу северной спокойной реки. Знобящее весеннее утро. Облокотясь на перила, долговязый парень глядит в воду, такую же светлую и сквозную, как его глаза. Он ждет пароход. А пароходы там ходят не часто. Иной раз нужно ждать сутками. Но ждать надо: парень едет в отпуск, домой. Туда, где родился; это в пятнадцати километрах от Полярного круга. Иначе как пароходом туда не доберешься. Разве что вертолетом еще… Случалось, кстати, ему и вертолетом. Почтовым. Хоть и не полагается — брали. Да и как отказать? Не куда-нибудь — стариков, мать с отцом повидать рвется парень…
— Впрочем, это не точно — рвется, — говорит Забелина. — Точнее: пробивается. А потом такой же нелегкий путь сюда, на завод. Да-а… Не сразу разглядели мы его характер. Знаете, это очень важно — разглядеть человека, дело по нему подобрать. Долго искать приходится порой…
Александру Малыгину нет еще тридцати. Техник, он пришел сюда на работу дежурным электрической подстанции. Встал на комсомольский учет. Ну и работал себе, не очень-то раздумывая о том, что, кроме одного, главного дела, могут поручить ему еще что-то.
А в кабинете начальника цеха тем временем собирались люди, озабоченные чем-то важным.
— Беда наша в ту пору была, — вспоминает Забелина, — никак молодежные дела разогреть не могли, ну не везло на комсоргов и все тут. А парень этот… По характеру видим, понимаем — есть в человеке добрый запас энергии и куда больший, чем расходует он на свое служебное дело. Подумали мы, посоветовались…
Для Александра это было совершенной неожиданностью: на отчетно-перевыборном собрании его избрали в комсомольский цеховой комитет — и комсоргом.
Но, видно, слишком неточной, слишком на ощупь, что ли, была разведка: не получилось в комсомольской жизни настоящего разогрева. В общем-то дело делалось — были собрания, были субботники, выпускались стенные газеты, но все это шло как и прежде, по какой-то невыносимо спокойной, даже без малейшего изгиба, прямой. И все понимали это. Понимал и Александр Малыгин.