— Человек существо греховное, человек немощен и ничтожен…
— А ты скажи тогда, как же это он сердешный — такой ничтожный да немощный — в космос летает?
— На все воля господа…
— И Луну с невидной, с обратной стороны сфотографировал тоже, поди, по божьей воле?
— Бог всемогущ…
— Для чего же сама-то живешь, немощная, если бог все за тебя знает, все за тебя делает?
— Я живу, чтобы подготовить себя к тому, главному, что по ту сторону жизни, и когда придет благословенный час смерти…
— Благословенный, говоришь? — над рядами поднимается молодой рослый парень. — А скажи-ка ты нам, где на прошлой неделе пропадала?
— На больничном, — чуть растерянно и уже без богоборческих ноток в голосе оправдывается она.
— А лечил кто?
— Кто, кто… Ну, врачи…
— Отчего ж не он, не всемогущий?
— Да и зачем лечилась? Пусть бы побыстрей наступал тогда тот благословенный-то час!
Рокот оживления прокатывается по рядам. А Заварзина снова опускает глаза, и от многих не ускользает, как она, на мгновение не сумев совладать с собой, долю секунды стоит с чуть прикушенной губой.
— О молодой юноша, ты потом поймешь, как велик твой грех…
По короткой оглядке — на тех, кто в президиуме собрания, — по взгляду, суматошно хлестнувшему ближние ряды, многие поняли: наступила минута беспомощности. Но только — беспомощности, не отказа.
А диспут продолжался… Рабочие, позабыв о лекторе, сами в пыль разнесли богоборческие идеи баптистки. Она держалась спокойно. У нее хватило сил молча покинуть зал не прежде, чем окончился диспут. С той же лепной улыбкой, с теми же приспущенными веками и вздернутой головой она прошла мимо расступившихся электролизников.
В красном уголке стояла тишина.
На другой день Мария Заварзина не пришла на работу.
После рассказывали, будто видели ее в кузове автомашины, увозившей людей в колхоз, на уборку. Позже кто-то видел ее на самом колхозном поле, видел, как убирала картошку, а еще сидела после у ложка, по-прежнему в сторонке от людей, и опять перед нею была на коленях та книжица в захватанном переплете…
— …Ну, а как же с теми? С той, что сожгла комсомольский билет?
— Это очень трудная, — вздохнула Забелина, — но благополучная по концу история. У нее теперь семья, сынишка растет. Недавно она стала ударником коммунистического труда. Вам удивительно, может быть? А по-моему, это и естественно и закономерно. Понимаете, с человеком произошло несчастье, душевная драма — сжечь то, что вчера было знаменем для него? Это нелегко искупается. Это такая вина… И после того прикосновения чужой, холодной руки к душе наступил настоящий духовный голод. Ну как же… Святое, истинно святое вынули, а взамен налили пустоту — мечту о «благословенной могиле». Зато сейчас так работает, с такой жадностью, что всякий поймет, глядя на нее: только в работе, только в делании постоянном полнота жизни.
Мы молчим недолго. Потом Забелина говорит:
— Вот я рассказала, что могла, что знала. Детали? О деталях поговорите с Галиной. Это ее порыв, ее жар, ее победа, это все делали ее комсомольцы.
Сегодня комсомольским вожаком в цехе другой. Но тот жар души, что влила Галина в молодежное житье-бытье, стал как те каленые уголья костра, в который что ни упадет — все охватит огнем его жгучий, неугасающий жар.
— Вот и она тоже, — говорит Забелина, — начинала простой, малоприметной девчонкой, а недалек день — станет инженером-химиком. Недавно тоже в партию приняли. — Валентина Александровна умолкает, будто вспоминая, все ли рассказала про Галину Ложкину, потом повторяет задумчиво и как бы уже только для себя:
— Простая девчонка…
И нотки материнской теплоты слышатся в словах.
А те двое, слесарь и аппаратчица, завербованные баптисткой в секту? Как и что они?
— Они?.. Они тоже с нами. Заживилась и у них душа.
Наш разговор прерывается. Навстречу идет по проходу цеха молодая статная женщина в комбинезоне, в косынке, похожей на лоскут алого пламени.
— Валентина Александровна! Пошла, пошла серия! — радостно еще издали говорит она и, поравнявшись с нами, облегченно вздыхает, повторив еще раз: — Наконец-то пошла!
Это старший аппаратчик отделения коммунистического труда (того самого, которым руководит инженер Кирьянова) Галина Петровна Вербицкая доложила начальнику цеха о пуске после ремонта, или, как здесь говорят, после перемонтажа, серии электролизных ванн.
По голосу, по глазам, по тому, наконец, что вовсе и не заметила рядом с начальником цеха кого-то незнакомого, можно понять — настоящая, глубинная радость рвется из человека. Чтоб не помешать ей, отступаю в сторонку. А Вербицкая торопится рассказать Забелиной про то, как не получалось вначале, как при включении ванн «где-то так закорачивало, что со щитка искры снопом летели», и как упрямые электрики разыскали в конце концов «заковыку»: качество ремонта оказалось тут ни при чем, просто подвел электрокабель.