Наверно, этим и объяснила она все, на что не нашлось слов.
Девчонки уже разбирали в углу стужей утяжеленное железо. И даже кто-то — тоже молчком, — пока обливалась слезами, потихоньку стянул кинутый ею лом, подсунув взамен другой, полегче…
По тому, как все теплел и теплел голос Валентины Александровны, можно было понять, какие чувства вызваны в ней этим воспоминанием. И тут же, словно подтверждая это, она сказала:
— Люди, люди… Сколько их выросло на глазах…. На глазах судьбы складывались…
Она — я не понял сразу к чему — вдруг вспоминает паренька электрика, который тоже приехал сюда в войну, тоже с юга и тоже рос на глазах, как почти все здесь.
— Совсем мальчишка. И все, казалось, останется таким. А потом вдруг, здесь вот, в этом самом кабинете, заговорил… басом! Представляете? Голос сломался.
Не знаю отчего, но пустяк этот подсказал мне что-то значительное, даже большее, пожалуй, чем узнал здесь из всех рассказов Забелиной. Заметить, что у мальчишки сломался голос, может, конечно, всякий. Но вспоминать об этом через двадцать лет… Только в материнской памяти, потому и способной запечатлеть все, что из души подсвечена любовью к растущему, складывающемуся человеку, может отложиться на всю жизнь столь пустяшная, казалось бы, черточка.
Тот паренек после стал мужем Галины…
Валентина Александровна, взглянув на часы, вдруг заторопилась.
— Извините, я должна вас оставить. Но скоро в цехе кончается смена, и вы можете поговорить с Вербицкой. Я пришлю ее, хотите?
…Мы сидели с Галиной Петровной Вербицкой в том же красном уголке, где на диаграмме мчалась вверх прямая красного цвета, где в тот день я услышал от Забелиной строгое и почти сердитое «писать обо мне решительно нечего». Я слушал Вербицкую, не перебивая и не расспрашивая, стараясь решить разом две почти непосильные задачи: не пропустить ни слова и, по возможности полнее, а главное, незаметнее, — чтоб не спугнуть ненароком человеческую откровенность, — записать все в блокноте. Очень уж хотелось передать ее мысли и ее речь — певучую, ладную и емкую, — не повредив ничего неосторожным прикосновением торопливого пера.
И особенно дорого было в этой, почти нечаянной беседе то глубокое и главное, к чему не пробьешься иной раз ни прямой тропой, ни околицей утомительных и бесконечных расспросов. Было такое впечатление, что человек рад возможности поделиться богатством, что пришло к нему от людей же.
… — Нет, не представить себя, не представить где-то в другом деле, ну… не в химии, — говорила Вербицкая, положив на колени руки, крепкие и спокойные руки рабочего человека. — А почему не представить… кто ж его знает? Может, потому, что все тут росло вместе с нами? Даже не знаю, не сказать мне сейчас, — что от чего. То ли все от того менялось, что мы росли, то ли мы изменялись, что самим под рост вытянуться хотелось. Вот и срослись, видно, наживо да навечно.
И я молча подивился этому звонкому слову «наживо», такому уместному и незаменимому здесь, так мудро не пустившему в эту фразу привычное «намертво».
— …Иной раз дома зайдет разговор: муж все в родные места зовет, мы ведь оба южане. А знаете, как родное-то манит, зовет человека. Да и детям отчие места увидать ой как полезно для душевного склада. Вот и разговоримся, размечтаемся… Только на самом на разгоне махнет он рукой, будто сам от себя забавную сказку выслушал, да и скажет: «Разве ж уедешь отсюда!» И похмурится даже. А верно: не уехать бы, ни за что не уехать!
Да, это трудно порой понять, почему не уехать, не оторвать от себя и не кинуть все, если зовет родное. И Вербицкая долго молчит. Потом продолжает. И это уже не рассказ, а скорее раздумье вслух, даже, может, с тайным желанием проверить на другом свои мысли.
— …И больше всего «виноваты» в этом люди. Те, через которых понял, почувствовал, как ты здесь нужен. И не объясняли ведь этого тебе, ни намеком, ни словом не объясняли… Вот и думаю я, как бы пришла к Валентине Александровне, как бы бумажку на стол перед ней положила: отпустите! Ведь через нее это я нужность свою поняла. Через нее да через Татьяну Михайловну. Вы, наверно, не знаете нашу Кирьянову, а я…
Узнав, что хоть и не видал, но уже знаю, Вербицкая говорит как-то спокойнее и увереннее. И я понимаю, что и она, как Забелина, могла бы рассказывать о Кирьяновой без конца.
— Знаете, бывают такие люди, которым самое душевное доверишь — не задумаешься. Это, верно, только душой человека и можно объяснить, да еще судьбою, какая досталась ему: с мелочью, с пустяком всяким к ней подойти — оробеешь, а с большим, с тем, что в тебе кровью прикипело, — запросто идешь. Ну как в зной да в жару, знаете, — к струе ключевой припадаешь не спросясь, будто для тебя одной она из земли высверкнула… Было у нас тут. Работница одна, в нашем же отделении. Пришла утром серее камня. День работала — ни слова никому. Как ни приступали, все одно. «Так, ничего. Пройдет». А какое там пройдет, если губы до крови закушены…