А Герман как сел у порога на табуретку, так и сидел оглушенный.
Ни дома, ни в пути он не утруждал воображение экзотическими картинами отцовской родины и деда с бабкой совершенно не знал. Но в нем жило как-то само собой сложившееся представление о том, что такое вообще дедушка и бабушка. Пусть иноплеменные и иноязычные, но все равно непременно невысоконькие, опрятненькие, седенькие, с румяными улыбающимися лицами, с ласковыми хитроватыми глазами; на уме у них одни шутки да прибаутки, и живут они в домике маленьком, но уютном и светлом...
Со страхом и невольной брезгливостью смотрел он на костлявого, с бельмом в левом глазу старика в длинной, почти до колен рубахе с замусоленными свясточками на вороте. Он боялся взглянуть, но все равно видел его полуоткрытый блеклый рот с длинным желтым зубом, видел тонкую, серую от морщин шею, отросшие и спутанные космы на голове неопределенного пепельного цвета.
Не менее тяжкое впечатление производила на него изба с низенькими тусклыми оконцами. Стены, некогда оклеенные газетами, изъедены мышами, рыжи и голы, некрашеный пол сер, половицы — одна выше, другая ниже. На коричневом потолке широкие щели, и оттуда свисают какие-то тряпки. Большая печь, занимающая четверть избы, облупилась, осела, продавив пол.
Длинные, во всю избу лавки вдоль стен, старинный стол грубой работы, такой же древний шкап с одной дверкой, ржавая, перевязанная проволокой железная кровать в углу да три табуретки с прожженными сиденьями — вот и вся мебель.
И тяжелый дух нежили, запах плесени и чего-то гниющего...
Герман вытащил из кармана сигареты и, шатаясь, вышел на крыльцо.
Пока грелся самовар, старики понемногу приходили в себя. Савельевич нарядился в новые хлопчатобумажные штаны в полоску и в синюю сатиновую рубаху — это был неприкосновенный наряд для погребения, но по такому случаю старик нарушил древний обычай. Матвеевна тоже надела неношеный цветастый сарафан, повязала на голову повойник, подмела пол, выскребла и вымыла столешницу. Герман и Ваня внесли в избу чемоданы, рюкзаки.
— Рассказывай, Васенька, как вы там живете-то? Чего же Га́люшку-то не привезли? Хоть бы я невестку поглядела! — по-своему говорила Акулина.
— Ты бы, мама, по-русски...
— Ой, дура я старая!.. Ты, поди, и говорить по-нашему забыл! — и громко, будто Василий Кирикович сказал, что недослышит, спросила: — Женку-то, говорю, чего не взяли сюды?
— Куда ей в такую дорогу!..
— И правда... А внученька-то, Светушка, поди, большая?
— Светлана замужем.
— Ой-ой-ой! Поди-ко ты — замужем!.. А сам на старой работе али где?
— С прошлого года на пенсии.
— На пензии? — удивился Савельевич. — Неужто годы вышли?
— Вышли. Для меня — вышли.
— Дак велика ли пензия?
— Не обижусь. Персональная.
— Неужто как у Митрия?
— У какого Митрия? — не понял Василий Кирикович.
— Да у Маркелова-то, у Ванькиного-то батька.
— Я не знаю, какая у него пенсия, — пожал плечами Василий Кирикович. — У меня — персональная, союзного значения.
— Во, во! — закивал Савельевич. — И у Митрия эдакая. Он ведь, Митрий-то, революцию делал, царя спехивал, с самим Лениным на беседе бывал! Как в Москве бумаги об нем нашли, так и дали ему эту пензию, большую пензию!.. Ежели у тебя такая, дак жить можно...
Акулина не без труда подняла на стол латунный самовар с прозеленью возле крана и ручек, достала из шкапа три граненых стакана, поставила посреди стола блюдечко с мелко-мелко наколотым сахаром, внесла из кухни половинку ржаного хлебца. Василий Кирикович спохватился, стал открывать чемоданы.
— Дай-ка, мама, тарелок!
— Тарелок? — Акулина растерялась. — Дак нету тарелок!
— Блюдо, блюдо неси! — подсказал Савельевич.
Акулина метнулась в кухню, вылила из алюминиевой миски вчерашний картофельный суп в чугунок, сполоснула, вытерла передником и поспешно подала сыну.
— Это — блюдо?
— А другого, Васенька, нету.
— Сбегай к Маркелам! — посоветовал старик. — Позови чаевать, а заодно и стаканов спроси да тарелок. Вилок бы еще...
— Не надо, — остановил ее Василий Кирикович. — Маркеловых пригласим вечером. Сначала посуды купим, а то... неудобно.
— Посуды? Где ты ее купишь? — воскликнула мать. — Ведь магазина у нас нет!
— Как? Во всем Ким-ярь нет магазина?
— Какая магазина, ежели людей нету? — вздохнул Савельевич. — Наши в Хийм-ярь уехали, сарьярские — в Каскь-оя, хабъярские — на Оять.